Штандарт - Лернет-Холения Александр
Холл был по-прежнему пуст, лишь иногда кто-нибудь проходил мимо, работник отеля или гость, но это нам никак не мешало. Лампа с темным абажуром освещала шелковое кресло, стеклянную поверхность стола, латунную оковку камина. Дым от наших сигарет растекался в сумраке помещения. С улицы едва долетал приглушенный гул. Можно сказать, что вокруг было тихо. И Менис рассказал мне свою историю.
2
Меня зовут Герберт Менис, начал он. Моим отцом был Генрих Кренневиль, морской лейтенант. Моя мать — Мария Менис. После некоторых препирательств, которые были у отца с Адмиралтейством, ему все-таки позволили взять фамилию моей матери, он отказался от фамилии Кренневиль и стал носить только одну фамилию Менис. Моим дедом по отцу был Людвиг Кренневиль, ротмистр Лотарингского кирасирского полка. Его младший брат, Фердинанд Кренневиль, впоследствии стал генералом кавалерии. Он умер в прошлом году.
Уволившись с военной службы, отец прожил недолго. Он постоянно искал ссоры с начальством из штаба Адмиралтейства, виновным, по его мнению, в его вынужденной отставке. На дуэли он тяжело ранил Лукези Палли, лейтенанта с линейного корабля. За это он два года просидел под стражей в крепости, а выйдя на свободу, поссорился с капитаном корвета Фидлером, и тот застрелил отца в школе верховой езды венгерской гвардии.
После его смерти мать много ездила по Европе. Во Флоренции она встретила человека по фамилии Шаттлворт, который, несмотря на английскую фамилию, был русским и оказался племянником Генри Федоровича Шаттлворта, управляющего вдовы князя Петра Ольденбургского. Моя мать вышла за него замуж и переехала с ним в Россию. В последний раз я видел ее, когда мне было четырнадцать, в Санкт-Петербурге, незадолго до войны. Когда началась война, ее письма доходили до нас только через Швейцарию. А потом и вовсе приходить перестали. Много позже мне стало известно, что Шаттлворт был убит Советами, а моя мать скончалась при попытке бежать на Украину.
Моим воспитанием занимался двоюродный дедушка, Фердинанд Кренневиль. Несмотря на свою блестящую военную карьеру, он не испытывал особого энтузиазма по поводу службы в армии. Он определил мне гражданскую профессию. Но жизнь распорядилась иначе. Ему пришлось передумать, поэтому через год после начала войны я, шестнадцати лет от роду, поступил в кавалерийский полк Обеих Сицилий.
Еще через год, при отступлении из Луцка, я был тяжело ранен, так, что не мог вернуться в строй почти до конца войны. Меня ранили в живот, и несколько дней я провел в багажном вагоне, пока мы не добрались, наконец, до врачей. Впрочем, лекарств у них не было и ничего сделать для меня они не могли. Один врач вскрыл рану, которая начала уже гноиться, и это спасло мне жизнь. Разрез заживал долго, мне приходилось носить корсет. Позже сделали еще одну операцию, но даже после нее полностью я не восстановился. Я вернулся в армию, но не в боевой полк. Меня прикомандировали к штабу Балканской армии в Белграде в качестве адъютанта и, хотя я только что получил чин прапорщика, выделили мне трех лошадей и двух ординарцев.
Помню, был уже конец октября 1918 года. Когда я явился к начальству, стало понятно, что все видят во мне подопечного моего двоюродного деда и только. Они не верили, что меня перевели в штаб из-за ранения, которому уже два года.
В первые сутки в обществе штабных офицеров я провел примерно полдня и вечер. Вот как это было: вечером того первого и последнего дня я в компании нескольких офицеров отправился в оперу. Тогда многим выдающимся певцам было приказано выступить в Белграде. Однако по дороге в театр речь шла не столько об их голосах, сколько, конечно же, о ситуации на фронте. В результате поражения болгар в течение нескольких недель между армиями фельдмаршала фон Макензена и австрийцами зияла брешь, в которую вклинились французские войска генерала Франше д’Эспере; наши балканские армии, фланги которых теперь остались без поддержки, ощущали растущее давление. Поговаривали, что на передовой у Макензена на каждые семьдесят шагов приходился всего один человек, а французская кавалерия всячески подталкивала наши части к отступлению.
Тем не менее командование эту возможность не рассматривало. Солдаты уверенно держали занятые позиции; и, как сообщалось, большое количество наших войск на Украине получило приказ собраться в Венгрии, пересечь Дунай и укрепить наш фронт.
Во всяком случае, вид зрительного зала в опере ни в малейшей степени не свидетельствовал о том, что в Белграде есть повод чувствовать себя в опасности. Партер был забит офицерами, их дамами, волонтерами Мальтийского ордена, медсестрами и машинистками из штаба. В ложах сидели генералы; некоторые дамы были в вечерних платьях и украшениях.
Давали «Женитьбу Фигаро».
Перед самой увертюрой в зале возникло движение, все поднялись со своих мест. В королевской ложе, где когда-то сидели правители Сербии, появилась дама, которая привлекла внимание всего партера. Ее сопровождали две совсем молодые девушки и несколько офицеров.
Дама была высокого роста, подчеркнуто консервативно одета и причесана. Она подошла к балюстраде ложи и всех поблагодарила. Один из сопровождавших ее офицеров снял с ее плеч манто, второй придвинул ей кресло, и она села, после чего все снова заняли свои места.
Слева и справа от нее, немного сзади, сели девушки. Офицеры остались стоять позади них. Мне сказали, что это эрцгерцогиня Мария Антония, навещавшая раненых в госпиталях Белграда.
Девушка справа была темноволоса, стройна, у нее было небезынтересное лицо с немного калмыцкими чертами. Баронесса Мордакс. Дама слева от эрцгерцогини была очаровательна. В бледно-розовом платье, в жемчужном ожерелье и длинных белых перчатках. Ее плечи и руки были прекрасны. Когда в зале померк свет и началась увертюра, я спросил о ней — оказалось, что ее зовут Реза Ланг.
Пока сидевший рядом со мной лейтенант, господин фон Багратион, называл мне имена офицеров, стоявших в ложе, я не отводил взгляда от этой обворожительной девушки. Ей было не больше восемнадцати. В полумраке ее лицо сияло, как алебастр. Когда занавес поднялся, луч света упал на нее и осветил глаза, волосы, жемчуг. Она поднесла к глазам бинокль, и его тень полумаской упала на лицо — только губы и подбородок остались освещены. Она что-то сказала, и на мгновение я увидел снежный блеск ее зубов.
Багратион сообщил, что она дочь промышленника, приехала сюда несколько дней назад, чтобы работать медсестрой. Тогда же ее заметила эрцгерцогиня и взяла под свое крыло. Багратион предположил, что она по вечерам читает эрцгерцогине. И добавил, что это одна из самых красивых девушек здесь. Я тихо заметил ему, что последнее замечание слишком очевидно, чтобы он мог гордиться своей наблюдательностью. Забрав у Багратиона бинокль, я смотрел только на эту ложу.
За спектаклем я вообще не следил. Неожиданно обнаружилось, что музыка отлично подходит для наблюдения за столь восхитительным объектом в ложе. После первого акта, как только закрылся занавес, я вложил бинокль в руку Багратиона, встал и вышел из зала.
Я вышел в вестибюль и взбежал по лестнице на первый ярус. Публика не покидала своих мест, а в коридорах я встретил только гардеробщиков и смотрителей, закрывающих ложи. Я поспешил вдоль дверей, пока не подошел к нужной. Она находилась в стене, отделявшей весь комплекс королевской ложи от остальной части вестибюля. Я был готов к тому, что дверь окажется заперта. Но, когда я осторожно нажал на ручку, она легко подалась и открылась.
Я заглянул в своего рода прихожую с бледно-зелеными стенами, помпезно украшенными золотом и слоновой костью. На вешалках висели офицерские шинели и меха дам. Тускло светили лампы. На бархатной банкетке сидел лакей. Больше там никого не было, но эта прихожая, как оказалось, отделена от самой ложи лишь портьерой, потому что из-за нее доносился шум зала.
Пока лакей изумленно смотрел на меня, я тихо и быстро подошел к портьере и отодвинул ее.
