Валерий Поволяев - Бросок на Прагу (сборник)
— Пранас, у русских так положено говорить, если они к кому-то хорошо относятся… Так выражают доброе отношение.
— Странное дело, — недоуменно проговорил Петронис, — на конюшне поросенок, а в стене два гвоздя. Такая логика?
— Примерно такая.
Внизу, в городской нарядной долинке, раздался запоздалый взрыв — видать, пламя, которое не могли удержать, подобралось еще к одной цистерне, пожевало ее немного, и бензин воспалился.
Черный жирный дым, повисший над головой длинной немецкой колонны, прибило к земле, взвихрило смерчом и накрыло башни танков, сплошь накрыло, ничего не стало видно: ни машин, ни людей. В беспорядочно скомканных космах дыма заблестели полоски огня, они то появлялись, то исчезали.
— Вот и пусть фрицы хлебают фирменное блюдо. — Горшков неожиданно сочувственно кивнул. — Сами же и заказали… Наше дело — только приготовить.
За первым взрывом последовал второй, мигом смел черные дымовые лохмы с машин, Горшков невольно поморщился — не хотел бы он оказаться там.
— Огонь! — снова прокричал Фильченко, с соседнего гребня, в срезах которого таинственно посверкивали вкрапления слюды и кварца, опять посыпалась крошка, затем вылезло несколько угловатых камней, с глухим зловещим стуком укатились в проделанную дождями и снегом ложбину.
Семидесятишестимиллиметровка опять закапризничала — подпрыгнула во второй раз и сломала плиту, на которой стояла, камень оказался хрупким, угловатые молнии-разломы проворно побежали по его телу.
— Публика, держи пушку! — закричал Фильченко.
На орудии сразу повисло четыре человека.
— Вона, даже «додж» не смог сдержать, — удивленно пробормотал кто-то.
Пушку вновь, кряхтя и поругиваясь, оттянули назад, водителю «доджа» чуть не надавали по шее — для профилактики, — чего не сумел удержать машины на тормозах?
— Может, ее к камням привязать? — предложил кто-то.
— Кого, пушку или машину?
— Пушку, балабол.
— Заряжай! — привычно скомандовал Фильченко, когда улеглась суматоха, прочистил горло — тяжелая это работа — тащить из болота бегемота и подавать команду «Огонь!».
Внизу, раздвинув завалы из нескольких машин, зашевелились танки, заревели моторами, перевернули вверх гусеницами какое-то длинное сооружение, очень похожее на передвижной понтон — неужели фрицы волокут его к Эльбе, чтобы переправиться на нем на ту сторону? Горшков усмехнулся ядовито, придержал усмешку пальцами: не к месту она.
— Как бы они не прорвались сюда, к колонне, — обеспокоенно проговорил Петронис.
— Не прорвутся, — убежденно произнес капитан, — там Пищенко. Он не даст им развернуться.
На край понтона вскарабкались, неуклюже тряся стволами, два танка, дали жидкий залп — снаряды взорвались на полсотню метров ниже дороги, на которой остановилась колонна Горшкова, выше фрицы бить не могли, стволы не задирались — это хоботы у слонов задираются как хотят, а стволы у орудий нет, для этого нужны были зенитки.
— Снарядов у дураков много, вот и занимаются глупостями, — прорычал Горшков, повысил голос: — Фильченко, не молчи, отвечай фрицам!
— Заряжай, публика! — тотчас же послышался крик младшего лейтенанта.
— Публика, съела два бублика… — проворчал Горшков. — И откуда он только слово это взял — «публика»? В Сибири такого вроде бы не было. И у Фильченко не было. Подцепил заразу…
— Поспешай, ребята! — Пригнувшись, будто под огнем, Фильченко перебежал от одной пушки к другой, потом к третьей, подогнал артиллеристов: — Поторапливайтесь, поспешайте! Ну! Не то конец войны проспим.
Господи, неужели близок конец войны, то самое, к чему они стремились все это время? Горшков ощутил, как воротник гимнастерки сильно сдавил ему шею, причинил боль, но эта боль отличалась от всех других болей, в ней было сокрыто что-то светлое, радостное, победное, он ослабил пуговицы на воротнике гимнастерки, выкрикнул, осекаясь, давясь собственным дыханием:
— Фильченко, ударь-ка еще раз двумя стволами по въезду в городок, что-то мне не нравится эта танковая возня, а затем накрой двумя снарядами выезд.
Снизу, перебивая рев танковых моторов, застрочили два пулемета, звук их был слышен очень хорошо, это были «МГ», что-что, а звук этой машинки Горшков отличит от двух десятков подобных, схожих звуков, — и вообще каждая марка пулемета, что у нас, что у фрицев, имеет свой голос, «МГ» — штука убойная, может достать и до колонны Горшкова.
— Вот собаки! — выругался за спиной капитана Мустафа.
— Собаки не собаки, а поберечься надо, — бросил капитан бранчливым тоном. — Мустафа, попытайся засечь, откуда бьют пулеметы.
— Счас, — заторопился ординарец.
— Ты глазастый, Мустафа… Постарайся.
— Счас, счас.
Мустафа перебежал к большому валуну, наполовину покрытому какой-то странной пятнистой ряской, валун прикрывал с фланга орудие, где сейчас колдовал Фильченко, наводил ствол пушки на въезд в город, — именно там активнее всего ворочались сейчас танки, стремясь освободить дорогу, распечатать пробку, наводил орудие младший лейтенант тщательно, промахиваться было нельзя, и Фильченко знал это не хуже капитана.
— Есть, один пулемет нашел! — возбужденно заорал Мустафа.
— Где он?
— Прямо под кирхой.
— На кирхе или под кирхой?
— Под кирхой, товарищ капитан.
— Интересно, интересно, — проговорил капитан с усмешкой, — чего ж патриоты этого городка не пустили стрелков на кирху?
— Видать, такова популярность гитлеровского войска у собственных граждан, товарищ капитан. — Мустафа снова заскользил биноклем по скоплению танков и людей.
— Боятся они нас, боятся… — Горшков откашлялся в кулак, подумал, что ведь так оно и есть — наверняка жители этого городка знают, как солдаты фюрера измывались над русскими бабами и стариками где-нибудь в Луцке, Смоленске, Краснодаре или в Новгороде и теперь страшатся очень: по счетам ведь надо платить. — Фильченко, а ну клади три снаряда под кирху!
— Есть три снаряда под кирху!
Одно за другим, сотрясая землю, небо, воздух, рявкнули три орудия. Бил младший лейтенант точно, под кирхой вспухли три ярких разрыва — хорошо положил снаряды Фильченко, ничего не скажешь, Горшков даже кивнул одобрительно: так их, так! — надо полагать, что трех снарядов на одного пулеметчика достаточно. Пулемет перестал бить — видать, завязало его в узел и зашвырнуло куда-нибудь на городскую помойку. Но второй пулемет еще жил, о щит крайнего орудия щелкнули несколько пуль, с электрическими брызгами отрикошетили.
— Мустафа! — Горшков поморщился — еще не хватало, чтобы людей порубило, протестующе повел головой в сторону, будто ему перехватило горло, но дыхание было свободно, горло ничто не перехватывало. — Ну что там со вторым пулеметом?
