Сергей Шведов - Ведун Сар

— Сожженный римский флот — это тоже случайность? — ехидно спросил Дидий.

— Это закономерность, друг мой, — вздохнул Афраний. — Когда выскочки мнят себя великими императорами и грезят о завоевании мира, то дело обычно заканчивается конфузом. У рекса Яна в городе было достаточно соглядатаев, и он просто воспользовался удобным моментом, чтобы посчитаться с римлянами. Ты мне лучше скажи, Дидий, с чего это божественному Льву пришло в голову назначить глупца Василиска командующим византийским флотом? Неужели в Константинополе не нашлось более даровитого полководца? Это что, случайность или еще одна закономерность?

Смущенный Дидий вынужден был рассказать старому другу о своей роли во всей этой неприглядной истории. Впрочем, комит финансов не сомневался, что действовал в интересах Рима и не его вина, что божественному Авиту не удастся воспользоваться плодами одержанной им дипломатической победы.

— Император знает о твоих стараниях?

— Ты имеешь в виду божественного Льва?

— Я имею в виду Авита.

— Разумеется, я рассказал ему об этом и даже вручил пергамент, написанный Вериной.

— Ты совершил ошибку, Дидий, — вздохнул Афраний. — Тебе следовало посоветоваться со мной.

— Но почему?!

— Сегодня я виделся с купцом, только что приплывшим из Карфагена. Он утверждает, что Янрекс разгромил и сжег византийский флот в гавани Малого Лептиса. Едва ли с десяток галер сумели вырваться из огненного кольца. Пятьдесят тысяч легионеров божественного Льва пошли на корм рыбам. Такого поражения империя еще не знала со времен битвы при Каннах.

— Но этого не может быть! — воскликнул потрясенный Дидий.

— Увы, — развел руками Афраний. — В этом крахе есть доля твоей вины, патрикий. Василиск мог взять Карфаген, но вынужден был следовать договору, заключенному Вериной. Его медлительность и стала причиной чудовищного поражения, которое того и гляди закончится гибелью империи.

Дидий был потрясен до такой степени, что во второй раз за сегодняшний день потерял дар речи. Впечатлительный комит уже видел веревку на собственной шее и про себя пожалел, что не утонул в бассейне сиятельного Афрания, что избавило бы его от грядущих мучений и бед. Как только до божественного Авита дойдет весть о поражении византийского флота, он тут же кинется искать виноватых. И первым в ряду людей, идущих на заклание, непременно окажется Дидий.

— Тебе действительно не позавидуешь, комит, — кивнул Афраний, без труда разгадавший ход мыслей гостя. — Впрочем, одним тобой дело не ограничится. Дурак Модест тоже вряд ли устроит божественного Авита в роли жертвенного агнца. Императору нужно оправдаться перед обывателями Рима и сенаторами за оглушительное поражение и впустую потраченные деньги, одновременно нагнав страх и на тех, и на других. А сделать это он сможет, только раскрыв полномасштабный заговор с участием видных чиновников своей свиты и знатных мужей. Недаром же он получил расследование обстоятельств смерти Майорина корректору Арапсию. Этот негодяй быстро состряпает ему нужные доказательства и представит список виновных. А возглавит этот список, скорее всего, высокородный Орест, да и мы с тобой, Дидий, окажемся там далеко не на последних местах. Слухи о поражении империи в войне с вандалами утонут в крови лучших мужей Рима. И вот тогда обезглавленный Вечный Город окончательно падет на радость своим врагам. Ибо Рим держится на патрикиях, а императоры приходят и уходят. Сегодня божественным называют Авита, а завтра, глядишь, и вовсе Либия Севера.

— Но ведь мальчишке едва перевалило за двадцать! — запротестовал потрясенный грядущими переменами Дидий.

— Другого претендента на божественное величие у нас под рукой пока нет, — пожал плечами Афраний. — Или ты, Дидий, предпочтешь умереть от руки палача?

— С какой же стати, — содрогнулся комит. — Просто я предпочел бы увидеть во главе империи более зрелого мужа.

— Комита Ореста, например, или дукса Ратмира? — насмешливо спросил Афраний.

— Но почему же именно их?

— А потому что только эти двое обладают реальной силой. Конечно, Сенат мог бы объявить императором Ореста, но это наверняка обернется новым нашествием варваров во главе с дуксом Ратмиром. Нет, Дидий, сегодня Либий Север самый подходящий кандидат. За него горой стоят легионеры, обиженные на Авита за арест комита Модеста. Либию симпатизируют сенаторы, которых вот уже который месяц склоняет к измене Скрибоний. К тому же никто в Риме не сомневается, что матрона Климентина родила своего сына от божественного Валентиниана. Кстати, ты сохранил картину, где Цезарь с лицом Валентиниана в пух и прах разносит ополчение галлов?

— Кажется, да.

— Сегодня вечером мы вручим эту картину Либию Северу в качестве божественного знака.

— А почему не завтра? — удивился Дидий.

— Потому что до завтра мы, скорее всего, не доживем. Авит не настолько глуп, чтобы тянуть с развязкой. Если мы сегодня уцелеем, Дидий, то впереди нас ждет долгая и счастливая жизнь.

— Под пятой варвара Ратмира, — горько усмехнулся комит финансов. — Именно он будет править из-за спины молодого императора.

— Так ведь у нас с тобой под рукой будет Орест, патрикий, уж он-то никогда не смирится с всевластием сына Пульхерии.

— Орест ничем не лучше Ратмира, — покачал головой Дидий.

— Вот пусть и собачатся друг с другом до скончания своих дней. Нам-то с тобой какой от этого убыток.

Душой заговора против божественного Авита был пучеглазый сенатор Скрибоний. Это он влил в уши благородной Климентине яд властолюбия. А уж потом матрона развернулась во всю ширь своей порочной души. Магистр двора Эмилий был втянут в заговор помимо своей воли. Обмирая от страха, он вынужден был присутствовать на мрачных сходках очумевших сенаторов, решивших бросить вызов божественному Авиту. Пока Либий Север находился в Испании, дело у заговорщиков продвигалось ни шатко ни валко. Сенаторов одолевали сомнения по поводу своевременности заговора. Наверняка все так бы и закончилось пустой болтовней, если бы не смерть Майорина и возвращение Либия Севера. Тут уж даже самым нерешительным из патрикиев стало ясно, что время пустых разговоров прошло и наступила пора действий. Эмилию предстояло сделать выбор: либо донести о заговорщиках Авиту, либо погибнуть вместе с пасынками и их беспутной матерью. У магистра двора не было никаких сомнений в том, что хитрый и умный император возьмет верх в борьбе с юнцами и выжившим из ума сенатором Скрибонием, тем не менее он медлил с доносом, приближая тем самым свою неизбежную гибель. Если бы речь шла о Скрибонии и его друзьях-сенаторах, то Эмилий выдал бы их, не задумываясь. Ибо эти люди решили устроить свой глупый заговор в то самое время, года империя напрягала в борьбе с варварами все свои силы. А вот пасынков ему было жаль. Особенно юного Марка, с которым он неожиданно для себя подружился. Ни для кого не было секретом, что Марк сын дукса Ратмира. И если у стороннего наблюдателя и могли возникнуть сомнения по поводу внешнего сходства, то эти сомнения тут же рассеивались, стоило им присмотреться к младшему сыну матроны Климентины попристальней. Это был рослый, широкоплечий малый с голубыми глазами и вечной добродушной улыбкой на лице. Марк едва достиг двадцатилетнего возраста, но количество покоренных им женских сердец уже давно перевалило за сотню. О его похождениях в римских притонах складывались легенды. Римские головорезы, прежде безраздельно хозяйничавшие на городском дне, трепетали при одном упоминании его имени. Но при всем при этом Марк был очень вежливым в обхождении молодым человеком, к тому же хорошо образованным. Беседовать с ним было одно удовольствие, что, между прочим, не раз отмечал сам божественный Авит, почему-то благоволивший к сыну матроны Климентины. Любой другой на месте Марка наверняка воспользовался бы расположением императора, но этот молодой человек проявлял редкостное равнодушие к почестям и карьере. Он ни разу ни о чем не попросил императора, чем поверг того в изумление. Марк отверг звание комита, которое предложил ему Авит, заявив, что не числит за собой никаких заслуг перед империей, а потому будет ходить в трибунах до тех пор, пока не проявит себя на поле брани. К отчиму он относился дружески и, будучи человеком богатым, охотно ссужал его деньгами, не слишком при этом заботясь об их возврате. Разумеется, Эмилий, весьма щепетильный в вопросах чести, долги пасынку отдавал, отчего их взаимная симпатия только возрастала. Была еще одна причина, налагавшая на уста магистра двора печать молчания: Эмилий влюбился и не в кого-нибудь, а в свою жену матрону Климентину. Эта запоздалая страсть стареющего мужчины к немолодой уже женщине прокралась в сердце Эмилия незаметно, но поселилась там, похоже, навсегда. Климентина поначалу удивилась претензии мужа на ее тело, но потом сочла ее обоснованной и теперь охотно делила с ним ложе. А патрикий, переселившийся во дворец жены, все больше подпадал под влияние властной матроны и с течением времени становился послушной игрушкой в ее руках.