От Второй мировой к холодной войне. Немыслимое - Вячеслав Алексеевич Никонов
В Британии ни правительство Эттли, ни видные консерваторы, включая Идена и Макмиллан, не были заранее осведомлены о точном содержании речи заранее и сочли ее чересчур резкой и опасной. Что уж говорить о либеральной общественности и прессе, которая дружно осудила лидера консерваторов. Бернард Шоу заявил, что Черчилль «объявил войну России». Группа из 105 депутатов-лейбористов потребовала от Эттли осудить предложение о создании англо-американского альянса как «направленное на подрыв добрых отношений между Великобританией, США и Советским Союзом и дела мира». Вопрос даже был вынесен на рассмотрение палаты общин, но Эттли сорвал обсуждение, заявив, что Черчилль мог выступать где угодно и о чем угодно, поскольку являлся частным лицом. Что было, вообще-то, неправдой: Черчилль возглавлял парламентскую оппозицию. Впрочем, и в дальнейшем Эттли никак не высказал своего отношения к Фултонской речи, фактически солидаризировавшись с ней.
Сам Трумэн был в восторге от выступления Черчилля. Однако острая общественная реакция побудила его публично слегка отстраниться от спорной речи. Когда репортеры спросили его, ознакомился ли он заранее с содержанием речи, президент соврал, что никогда не видел ее в глаза. Что-что, а врать американские политики всегда умели не хуже британских…
«Президент Трумэн уделил значительное внимание разнице между его отношениями с Черчиллем и его реакцией на речь, которой он восхищался, но идею которой он еще не был готов принять, – утверждал Клиффорд. – С одной стороны, он признавал силу и проницательность речи Черчилля и длинной телеграммы Кеннана; с другой стороны, он все еще питал надежду, что какое-то соглашение со Сталиным будет возможно. Именно по этой причине президент Трумэн сказал журналистам в поезде, покидающем Фултон, что он не читал речь заранее. Президент Трумэн не чувствовал, что может занять ту же позицию, что и бывший премьер-министр, который мог говорить, будучи не стесненным ограничениями должности. К нашему большому облегчению, Черчилль, прекрасно понимая ситуацию президента и глубоко будучи благодарным за жест, который президент сделал, представляя его, не стал ему противоречить».
Вестминстерский колледж издаст выступление Черчилля отдельной брошюрой, и именно этот текст станет каноническим для всех последующих публикаций. Всего же сохранилось аж шесть текстов лекции – в разной степени готовности. Большинство различий носило редакционный характер, но, как выяснилось, наиболее зубодробительные антисоветские пассажи были добавлены в поезде, в компании Трумэна.
На пресс-конференции 8 марта президент продолжал врать, озвучивая версию о своем предварительном «неведении». Одновременно Трумэн заявил, что Объединенный комитет начальников штабов США и Великобритании, работавший в годы войны, не будет распущен и продолжит свою деятельность в Вашингтоне. Вранье о «неведении» администрации продолжил и Бирнс, подчеркнув при этом, что «курс твердости в отношении СССР будет продолжен».
И неслучайно именно 5 марта – как бы в аккомпанемент выступлению Черчилля – Вашингтон обрушился на Москву с требованиями предоставить тексты всех экономических соглашений Советского Союза со странами Восточной Европы, объяснить причину задержки советских войск в Иране, заявил протест против советского экономического вмешательства в Маньчжурии и официально объявил о скором посещении Стамбула линкором «Миссури».
Примирительный жест Трумэна в сторону Москвы заключался в том, что он не пустил заместителя госсекретаря Дина Ачесона на чествования Черчилля в Нью-Йорке на следующей неделе (хотя Ачесон обедал с экс-премьером всего несколькими днями ранее в Вашингтоне).
Одновременно Трумэн, по утверждению Клиффорда, даже направил Сталину послание, в котором выражал надежду на улучшение отношений. И направил ему приглашение выступить с аналогичной речью в Миссури, «для точно такого же приема», обещая представить Сталина лично, как он представил Черчилля. Сталин приглашение проигнорировал.
Уоллес 14 марта направил Трумэну меморандум: «Как вы помните, в ходе нашей беседы во вторник я высказал предположение, что у нас было бы больше шансов улучшить наши отношения с Советами, если бы в дополнение к нашим новым дипломатическим усилиям мы бы также использовали новый подход в экономическом и торговом направлении». Это помогло бы «убедить советское правительство в преимуществах сотрудничества с США и с ООН в урегулировании остающихся нерешенными международных вопросов.
Я глубоко убежден, что задача генерала Беделла Смита была бы значительно облегчена и его успех стал бы более прочным, если бы мы могли одновременно по-дружески обсудить с русскими их долгосрочные экономические проблемы и будущее нашего сотрудничества в вопросах торговли. Мы знаем, что во многом недавнее поведение советских людей, вызывавшее у нас беспокойство, было результатом их тяжелых экономических проблем и потерянного чувства безопасности. События последних нескольких месяцев отбросили Советы назад к их страхам до 1939 года перед „капиталистическим окружением“ и к их ошибочному убеждению, что западный мир, включая США, неизменно и единодушно враждебен.
Я думаю, что мы можем развеять их опасения и заверить в нашей искренней преданности делу мира, доказав, что мы хотим торговать с ними и укреплять наши экономические отношения. Для этого необходимо говорить с ними понятным языком, в полной мере осознавая их трудности и в то же время с акцентом на отсутствие реализма во многих их предположениях и выводах, которые стоят на пути мирного мирового сотрудничества».
И что же Трумэн? «Я проигнорировал это письмо Уоллеса, изложил свою политику Беделлу Смиту и предложил ему подходить к Кремлю таким образом. Я не видел никакой пользы от инициативы Уоллеса».
В сентябре Трумэн жестко выкинет Уоллеса из администрации. «Хотя мне очень больно это говорить, то, как Уоллес покинул Кабинет, было одной из худших ошибок президентства Трумэна», – писал Кларк Клиффорд. Пост министра торговли перейдет к Авереллу Гарриману, который в тот момент был уже послом в Великобритании.
В Пентагоне весной 1946 года мотивы советской политики трактовались уже как неотличимые от фашистских, что предполагало и свод принципов, применявшихся в годы войны к государствам «оси» – недопустимость умиротворения, бесполезность переговоров, ставка на силовое уничтожение агрессора. Ужесточение позиции не ограничивалось риторикой. Оно принимало форму создания единого военного командования, «ремобилизации» промышленности, наращивания ядерного потенциала, расширения сети военных баз, создания «вспомогательных сил» из бывших германских и японских военнопленных, разработку совместных планов войны с СССР.
Через месяц после Фултона, согласно опросам, доля сторонников англо-американского союза выросла почти вдвое – до 85 %, а доля осуждающих «поведение русских» возросла до 71 %.
Сам Черчилль остался весьма доволен своим выступлением, назвав его в вечер отъезда из Фултона в теплой компании Трумэна «самой важной речью моей карьеры». Он-то знал, что вне зависимости от мнения широкой общественности, его призыв был полностью воспринят главным адресатом – Трумэном. В отчете для Эттли и Бевина Черчилль напишет: «После трех дней самого тесного и
