Юрий Дольд-Михайлик - И один в поле воин
— Ничего нового.
После проверки, так удачно закончившейся для барона и так неудачно для провокатора, Миллер почувствовал к Гольдрингу безграничное доверие. Этому больше всего способствовало то, что генерал-майор Бертгольд стал прямым начальником Миллера. Стоило Гольдрингу в письме к названному отцу высказать хоть малейшее неудовольствие Миллером, и вместо Франции майор мог очутиться на Восточном фронте. А такая перспектива не вызывала энтузиазма у старого гестаповца, который, впрочем, любил похвастаться своими подвигами и при первом же удобном случае рассказывал, как он принимал участие в фашистском путче в 1933 году и как сам Гитлер пожал ему руку.
Вот почему два последних дня Миллер не вылезал из машины Гольдринга и пользовался малейшей возможностью, чтобы дать понять лейтенанту, как высоко он ценит его энергию и способности.
Сегодня Миллер и Гольдринг вернулись после двух часов дня. Офицеры уже пообедали, и в казино незачем было заходить. Но они не жалели, что пропустили время обеда, есть не хотелось. Утомлённые ездой, измученные и изнурённые жарой, они решили просто посидеть в летнем кафе и выпить по стакану холодного секта.[1]
Но и прохладный напиток не освежил Миллера. Внутри у него все кипело. Теперь он больше, чем когда-либо, напоминал ищейку, которая злится и нервничает, потеряв след.
— Неужели мы с вами, барон, так ничего и не найдём? — жаловался Миллер. — Мне сегодня стыдно будет даже подойти к телефону. Ну что я скажу?
— Два человека не могут исчезнуть бесследно, след, хоть маленький, но обязательно есть. А раз он есть, мы его найдём, — успокоил Генрих, — Вот немного спадёт жара, отдохнём и снова поедем. Может быть, на сей раз фортуна поможет нам.
— Будем надеяться.
Миллер поднялся и распрощался со своим спутником, условившись встретиться позднее. Генрих остался у стола под тентом.
Прохожих на улице было мало в это время, все прятались в тень. Поэтому знакомая фигура Моники сразу привлекла внимание Генриха. Девушка шла по противоположной стороне улицы, о чём-то оживлённо разговаривая, с высоким худощавым французом лет тридцати. Он вёл Монику под руку и рассказывал ей, очевидно, что-то очень весёлое. Француз всё время морщил длинный нос, по временам разражался смехом, заглядывая девушке в глаза. Неприятное чувство зависти кольнуло Генриха в сердце.
Генрих отвернулся, чтобы не видеть ни Моники, ни её весёлого знакомого, и встретился с внимательным, устремлённым на него взглядом пожилого француза, сидевшего чуть наискосок, за третьим от входа столиком. Он не отрывал от Генриха чёрных, напоминавших два тусклых стёклышка глаз, глядел, не мигая, уголки его плотно сжатого рта подёргивались.
К столику, за которым сидел француз, подошла официантка, и он на минуту, пока расплачивался, отвёл взгляд в сторону. Но лишь на какую-то минуту. Потом его глаза снова впились в Генриха.
Заинтересованный поведением и гримасами этого чудака, Генрих тоже несколько раз внимательно взглянул на него. Убедившись, что немецкий офицер заметил его, француз быстро оглянулся, словно проверяя, не следит ли кто за ним, вынул из кармана конверт, положил на стол и постучал по нему пальцем, давая понять офицеру, что конверт предназначен для него. Ещё раз оглянувшись, француз вышел. «Снова провокация!» — промелькнуло в голове Генриха
Положив деньги на стол, он тоже поднялся и, медленно пройдя мимо столика, у которого сидел француз, незаметно взял конверт и спрятал его за борт мундира.
Усталость сразу исчезла. Вновь Генрих ощутил то напряжение, которое заставляет мозг работать быстро, с максимальной чёткостью.
Две минуты спустя он уже был у себя в комнате. Приказав Курту, сидевшему в передней, не беспокоить его, Генрих плотно закрыл дверь и вынул конверт. Он был совершенно чистый, ни адреса, ни какой-либо пометки. Повертев конверт в руках, Генрих осторожно надрезал его с краю. На пол упал маленький вчетверо сложенный листок. То, что Генрих прочитал, безмерно поразило и взволновало его,
Письмо было написано плохим немецким языком, но чётким, почти каллиграфическим почерком. Неизвестный корреспондент писал:
«Я француз, но я предан вам, немцам, искренне, всей душой. И поэтому считаю своим долгом помочь в одном деле. Я ещё не знаю, кому именно отдам это письмо, и поэтому пишу, ни к кому не обращаясь. Прийти в штаб я не могу. Местные жители уже подозревают, что я симпатизирую немцам, и если убедятся, что я помогаю вам, то маки убьют меня. Я написал письмо, чтобы при случае вручить его немецкому офицеру, а он уже передаст кому следует.
Я знаю, что несколько дней вы разыскиваете двух пойманных маки офицеров. Вы их не нашли и не найдёте, если я не помогу вам. Оба офицера убиты, тела их закопаны у одинокого дуба, который стоит на восток от того места, где вы нашли машину. В убийстве офицеров принимали участие четверо маки. Двоих из них я знаю. Это Жорж Марот и Пьер Гортран, из села Понтемафре. Двое других мне неизвестны, но мог бы опознать. Я думаю, что если вы арестуете названных, то сумеете узнать от них, кто те двое, которых я не знаю. Я готов вам служить всегда, когда вам потребуется моя помощь. Но никогда не вызывайте меня к себе — это смерть для меня. Придумайте какой-либо иной способ, скажем, арестуйте меня, а после беседы — выпустите. У меня есть ещё кое-какие сведения, которые вам, безусловно, будут интересны. Надеюсь на достойное вознаграждение за услугу. Мой адрес: село Потерн, Жюльен Левек».
Даты на письме не было. Генрих задумался.
Что это? Письмо добровольного пособника гестапо или провокация? Если провокация, то она ещё более неуклюжа, чем та, что была в Шамбери. Зачем письмо надо было вручать в кафе, где всегда могли оказаться нежеланные свидетели? Разве во время первой проверки он не выдержал испытания? Нет, скорее это напоминает обычный донос. Но почему же тогда этот мерзавец незаметно не подбросил письма, когда они сидели вдвоём с Миллером. Тогда этот тип был бы совершенно уверен, что письмо его станет известно немецкому командованию.
А если всё-таки провокация? Допустим, он спрячет это письмо… Тогда его могут обвинить в том, что он сделал это сознательно, снова начнут проверять, докапываться и, возможно, узнают, кто скрывается под именем барона фон Гольдринга. Нет, так рисковать он не может. Надо найти выход. Но какой? Отдать письмо Эверсу, от которого оно, безусловно, попадёт к Миллеру? Это значит приговорить к расстрелу минимум двух французских патриотов. Предупредить партизан? Но как? Нет, надо все сделать иначе. Письмо он должен передать генералу, только…
