Юрий Дольд-Михайлик - И один в поле воин
— Курт, — позвал Генрих денщика. — Позови сейчас мадемуазель Монику и скажи, что я свободен. Когда она придёт сюда, пойди в штаб и спроси у дежурного, нет ли мне письма. Оттуда позвони мне. Понял?
— Так точно. Будет выполнено.
Курт вышел.
Ещё раз прочитав письмо, Генрих осторожно согнул его так, чтобы фраза «в убийстве офицеров принимали участие четыре партизана», была наверху согнутого листочка и её легко можно было прочесть. Теперь остаётся положить этот смятый листок на стол против кресла, в котором всегда сидит Моника.
— Ой, как вы накурили! — недовольно поморщилась Моника, войдя в комнату.
— А вы курильщиков не любите?
— Тех, кто не знает меры.
Моника подошла к окну и распахнула его настежь.
— А он знает меру?
— Кто это он?
— Ну, тот, кого я видел сегодня на улице вместе с вами. Такой худощавый, высокий и, кажется, очень весёлый.
— А-а, это вы видели меня с… — Моника прикусила губу и замолчала.
— Вы боитесь назвать его имя?
— Просто оно вам ничего не скажет. И совсем это не «он». А один мой очень хороший друг…
— А вы меня когда-нибудь познакомите с вашими друзьями? — Генрих как-то особенно пытливо взглянул на девушку.
— Если вы это заслужите, — многозначительно ответила Моника.
— О, тогда я сегодня же постараюсь найти такую возможность. — Тоже подчёркивая каждое слово, произнёс Генрих. — Договорились?
— Договорились. А теперь давайте возьмёмся за словари.
Моника села в кресло. Генрих отошёл в глубь комнаты, словно за сигаретами, которые лежали на тумбочке у кровати, и искоса наблюдал за девушкой. По тому, как напряглась вся её фигура и неподвижно застыла чуть вытянутая вперёд голова, он понял, что фраза из письма прочитана.
«Что-то долго не звонит Курт», — подумал Генрих, и именно в эту минуту прозвучал телефонный звонок. Моника вздрогнула. Генрих взял трубку:
— Слушаю… Да… Сейчас буду.
— Мадемуазель, прошу прощения, — извинился Генрих. — Мне нужно буквально на пять минут зайти в штаб. Подождите меня здесь, чтобы я вас не разыскивал. Ладно?
— Хорошо, только не задерживайтесь, — охотно согласилась Моника.
Выходя, Генрих заметил, что лицо девушки стало бледным, взволнованным. Генрих и Курт вернулись вместе, и не через пять минут, а через десять.
Моники в комнате не было. На словаре лежала коротенькая записка: «Пять минут прошло, и я могу уйти. Невежливо заставлять девушку ждать. Особенно, когда её ждут весёлые друзья. Я вас, возможно, когда-нибудь познакомлю с ними». Генрих изорвал записку в мелкие клочки.
— Курт, пойди к хозяйке, попроси горячий утюг и скажи мадемуазель, что я прошу прощения за опоздание и жду её.
Курт вернулся немедленно. Утюг он принёс, но Моники не нашёл. Мадам Тарваль сказала, что у дочери от дыма разболелась голова и она поехала покататься.
То, что Моника прочитала письмо, было очевидно. Листок был сложен совсем не так, как это сделал Генрих, И лежал совсем не там, где раньше. Да и записка была красноречива. Как умно написала её Моника. Ни к чему нельзя придраться, а вместе с тем каждое слово так многозначительно… Друг поймёт, а враг не догадается… И даже подписи не поставила, конспиратор.
Уехала кататься! Разболелась голова, по словам мадам. Теперь ясно, что маки будут предупреждены. Он может передать письмо Эверсу. Генрих принялся разглаживать утюгом скомканный листочек.
— Неужели я не мог этого сделать, герр лейтенант? — обиделся Курт, вошедший в комнату, чтобы повесить в шкаф вычищенный мундир.
— Есть вещи, которые никому нельзя доверить, Курт.
— Мне вы можете доверить всё, что угодно. Потому что нет человека, преданного вам больше, чем я. Разве что моя мать…
— А при чём тут твоя мать, Курт?
— А она пишет мне… Вот, послушайте. — Курт вытащил из кармана письмо и, чуть запинаясь от волнения начал читать:
«Я каждый вечер молюсь о твоём лейтенанте, сыночек, потому что это он спас тебя от верной смерти, а вместе с тобой и меня. Ведь, кроме тебя, у меня никого не осталось. Служи ему верно, это я тебе приказываю как мать. За добро нужно платить добром. Иначе бог покарает и тебя, и меня, моё любимое дитя…»
— У тебя, Курт, хорошая мама, и она тебя очень любит. Передай ей от меня сердечный привет и напиши, что ты хорошо выполняешь её приказ.
— О, я уже написал ей, что готов пойти за вас в огонь и воду. И я действительно сделаю это не колеблясь.
— В огонь тебе не придётся прыгать по моему приказу, но, возможно, тебе придётся выполнять кое-какие мои поручения, о которых будем знать только ты да я.
— Приказывайте хоть сейчас.
— Сейчас такой необходимости нет. Быть может, и не будет. А теперь подай мне мундир.
Генрих переоделся, чтобы идти к генералу и передать письмо, полученное от Жюльена Левека, но, взглянув на часы, сел в кресло и взял книгу.
«Прошло лишь двадцать минут. Мало. Надо подождать, пока возвратится Моника».
Миллер был на седьмом небе от счастья. Вот это удача! Не позже чем завтра утром он пошлёт своему шефу сообщение, что трупы убитых найдены и убийцы наказаны. А наказать он сумеет так, что вся округа заговорит об этом. И в рапорте отметят активность лейтенанта Гольдринга. Надо сделать вид, что ему, Миллеру, неизвестны подробности биографии барона и его отношения с Бертгольдом. Так будет лучше. Шеф отметит объективность Миллера по отношению к молодым, талантливым офицерам. При случае он, безусловно, напишет или скажет это Гольдрингу, это ещё больше укрепит их дружбу.
А дружбы с Гольдрингом Миллер ищет, как дороги к славе и обеспеченной карьере. Ведь дорога эта не такая гладкая, чтобы по ней самостоятельно можно было дойти или даже доползти до конечной цели. Правда, у него есть заслуги, он когда-то принимал участие в путче, но об этом уже стали забывать. Миллеру давно положено сменить майорские погоны, да и масштаб работы нужно увеличить. Участок у дивизии важный, этого нельзя отрицать, но лучше жить в Париже или вблизи него, чем прозябать в таком маленьком городке, как Сен-Реми.
Миллер представлял, какое впечатление произведёт на шефа его рапорт. Он уже мысленно прикинул, как нужно его написать: очень скупыми словами, но так, чтобы было ясно видно, какие огромные трудности пришлось преодолеть во время поисков. В конце нужно спросить, что делать с семьями преступников. Что с ними делать, Миллер, конечно, знает и сам. Но теперь, когда дело сделано, можно прикинуться наивным, спросить начальство, пусть и оно почувствует, что участвует в операции против маки, и вспомнит об этом в донесениях самому Гиммлеру. Нет, судьба явно балует его, Миллера, раз она послала в штаб дивизии этого молодого и такого ловкого барона. И очень разумно не отстранять Гольдринга от участия в поисках и в инсценировке ареста этого Левека.
