Элль Ньюмарк - Книга нечестивых дел

Первый день всегда отличался весельем, столь безграничным, что долго это продолжаться не могло. Имеющие дома удалялись к себе и продолжали праздновать так, как им нравилось. А мы на улицах делали то, что обещали, — пили и обжирались до тошноты. Шли дни — люди сгибались под тяжестью дешевого вина, недосыпания и груза непрекращающихся развлечений. На жаре в толпе теряли сознание, давились рвотой, ссорились и ударялись в истерику. Но за год эта неприятная сторона праздника забывалась. А вот мне претили излишества — казались отупляющими. Безумная, непомерная масса мужчин, женщин, детей, лошадей, собак, кошек и кур (да-да, кур!), обжирающаяся, неорганизованная, пьяная, шумная, за восемь долгих дней и ночей совершенно лишала меня сил.

Я считал, что во дворце мой первый праздник сочетания дожа с морем будет другим. В прошлые годы я видел, как достойные сенаторы и их благородные дамы скрывались в палаццо, и не сомневался, что их торжество намного сдержаннее и утонченнее уличного хаоса. Воображал, как буду прислуживать на устроенном дожем для своих придворных изысканном приеме, представлял величественных дам и господ, умеющих развлекаться с изяществом и благопристойностью. Эти люди не шлепают ногами по лужам мочи, не оступаются в скользкой блевотине, ревнивые жены не вцепляются в волосы соперницам, пьяные задиры не устраивают драк и не падают в каналы, и в корзинах не надрываются от крика жалкие младенцы, пока их юные матери пьют и пляшут, все забывая в пьяном угаре.

Я предвкушал вечер утонченной еды и благородной музыки, которая не будет терзать моих чувств. Планировал собрать два свертка объедков лучших кушаний, упаковать их, перевязать бантом и на следующий день подарить Марко и Доминго. И не важно, что Марко принимает все без благодарности. Этот жест будет свидетельством моей щедрости, демонстрацией того, каким я стал добросердечным от близости к высокородным людям. Мне не требовалось, чтобы он говорил «спасибо».

Доминго, напротив, всегда был признателен. Как-то раз, когда он слишком долго и восторженно меня благодарил, я оборвал его и кивнул в сторону куска пармезана, который принес.

— Пустяки.

— Я не только за сыр, — ответил он и нерешительно коснулся моего плеча, но тут же отдернул руку, потупился и тихо сказал: — Ты верный друг, Лучано.

Я заметил, как зарделись его прыщи.

— Чепуха, — пробормотал я, но мы оба понимали, что дружба значит для нас очень много.

На рассвете праздничного дня я с удивлением заметил, что на кухне нет привычной суеты. Наоборот, все словно замерло. Я спросил старшего повара, когда мы начнем готовку. И он ответил:

— Наблюдай и учись, — улыбнулся и ушел.

Мой первый глоток реальности состоялся сразу после церемонии в лагуне. Наш хилый дож рухнул, едва за ним закрылись двери дворца. Правителя отнесли в его покои два стражника. От изнеможения и жары старик лежал без движения, и поблизости не было ни одного из его придворных. Старший повар покачал головой.

— С каждым годом это нелепое торжество становится все более изнурительным. Не ровен час, еще один правитель упадет замертво в самый разгар.

— Еще один? — удивился я.

— Прошлый дож. В свой первый праздник он объелся дыней, сидя в саду с непокрытой головой под палящим солнцем. Покраснел как редиска, изо рта пошла пена, и умер от апоплексического удара, — пожал плечами синьор Ферреро. — От дожей не требуется, чтобы они проявляли ум и долго правили.

Но наш дож был благоразумнее своего предшественников.

Он просто удалился в покои, чтобы отдохнуть от исполнения единственной обязанности, которую требовала от него Венеция. Вечером приказал подать себе чашу холодного супа и ел, привалившись к подушкам на высокой кровати с пологом.

Я был разочарован отсутствием придворных правителя, но во дворце собирались отужинать сенаторы и члены Совета десяти, и я радовался, впервые получив возможность увидеть этих влиятельных мужей. Раньше я встречал только одного из них — Маффео Ландуччи, который имел обыкновение неожиданно появляться на кухне.

Однажды синьор Ландуччи вошел, когда старший повар советовался с бумажником и каллиграфом по поводу меню. Он остановился на пороге служебной двери, морща нос и вытирая лоб серым шелковым шарфом. От самого Ландуччи исходило благоухание крепкого здоровья и больших денег. Он дожидался старшего повара и смотрел на Джузеппе, подметавшего после завтрака пол. Они встретились взглядами, но это ничего не значило — каждый из них заслуживал внимания, хотя и на свой манер.

Старший повар поднялся, чтобы поздороваться с гостем, но Ландуччи махнул ему шарфом и остался стоять в дверях. Когда синьор Ферреро покончил с делами, сенатор подошел, вежливо представился бумажнику и задал несколько технических вопросов по поводу изготовления его товара. Затем спросил имена и адреса лучших каллиграфов Венеции. Внимательно выслушал ответ, и все это время на его лице играла учтивая улыбка. Поблагодарив ремесленников, он ушел так же неожиданно, как появился.

Весь остаток дня старший повар был беспричинно раздражителен. В сердцах метался по кухне, недовольный всем и каждым. Я тогда связал его дурное расположение духа с тем, что на кухню явилось слишком много посторонних. Но теперь понял: он нисколько не сомневался в истинном смысле вопросов Ландуччи.

В другой раз Маффео Ландуччи пришел, когда старший повар беседовал за бокалом вина с букинистом. Синьор Ферреро проявлял интерес к редкой рукописной книге кулинарных рецептов из Северной Африки, собранных поваром Сципиона[28] во время похода на Карфаген. Хотя оригинал был давно утерян, букинист уверял, что ему известно, где находится одна из нескольких копий. Мужчины обсуждали цену, когда появился Ландуччи. Гость представился и забросал букиниста вопросами об источниках антикварных книг. А когда ушел, настроение старшего повара снова испортилось.

Я спросил Энрико, почему наставник мрачнеет после визитов Ландуччи. Энрико был любителем сплетен и буквально расцвел, предвкушая возможность коснуться пикантного вопроса.

— Старший повар презирает этого человека. Ты что, не слышал про сына Ландуччи? Я считал, что это ни для кого не секрет.

— Ничего не знаю.

— Ну и ну! — потер ладони Энрико. Его лицо раскраснелось от жара печи, глаза сверкали. — Жили-были два восьмилетних парня. Они стали играть в повешение, и один из них случайно погиб. Тот, что умер, был сыном Ландуччи.

— Несчастный отец!

— Скажи лучше, несчастные ребята. Ландуччи вырезал оставшемуся в живых печень, зажарил и скормил родителю. Но сообщил об этом, только когда тот проглотил последний кусок. Несчастный стал давиться, но стошнить его не успело: Ландуччи заколол беднягу прямо в сердце. Сказал, что он заслужил, чтобы умереть каннибалом.