М. Эльберд - Страшен путь на Ошхамахо
— Канболет! Где Канболет?! — кричал Адешем, вихрем врываясь во двор на мощном коне Шужея. — Хозяина! Скорей найдите мне хозяина!
Таким возбужденным и встревоженным старика еще никогда не видели, и потому его необычное беспокойство быстро передавалось людям, оказавшимся в этот час возле дома Тузаровых.
— Что случилось, дедушка? Говори, не терзай наши души! — всполошились женщины.
— Адешем, что за хабар у тебя за щекой? — деловито спросил кто-то из мужчин.
— Плохая новость, — неожиданно тихим голосом, почти шепотом, ответил табунщик. — Такая новость все равно что чума и пожар, да и то если они приходят вместе… Где Канболет? К нам приближаются пожар и чума… Пожар — это младший Хатажуков, бешеный Мухамед, а чумой называется Алигоко Вшиголовый, — Адешем помолчал немного, тяжело вздохнул и вдруг выкрикнул пронзительно, с болью:
— Каральби убит!! Все, кто был с ним, убиты! Да где же Канболет?!
Тихо стало во дворе. Все замерли, будто сговорились и по команде затаили дыхание. Одна из женщин горестно завопила, но тут же осеклась под колючим осуждающим взглядом Адешема.
Высокий длинноногий парень по имени Хамиша, тот самый, что вызвал гнев Шужея за свое любопытство, на этот раз ни о чем не спрашивал. Он подошел к коновязи, вскочил на своего крапчатого коня и поехал со двора. Обернувшись к старику-табунщику, сказал спокойным бесцветным тоном, будто ничего особенного не произошло:
— Канболет и Нартшу на охоту поехали. Говорят, в лесу, выше по реке, волчье логово кто-то видел. Я их верну, — Хамнша хлестнул лошадь и погнал ее галопом.
По-настоящему вооруженных мужчин, которые могли считаться полноценными воинами, в селении теперь оставалось два десятка человек. Простые крестьяне, носившие только кинжалы и не имевшие ни сабель, ни луков, ни оборонительных доспехов, в расчет не принимались.
Никаких планов предстоящей схватки — а в том, что она скоро будет, никто не сомневался — мужчины не обсуждали. Они лишь немного поспорили, как быть: выезжать навстречу княжеской полусотне или оставаться на месте. Решили остаться, потому что лошади оказались не у всех. Адешем хотел было предложить воинам разделиться на две части и подождать нападающих, укрывшись с одной стороны — за конюшней, с другой — за высокой сапеткой-амбаром, а потом, когда шогенуковские всадники влетят во двор, неожиданно броситься на них с двух сторон сразу. Хорошо бы еще отдать все луки — их имели четыре джигита — тем парням, у которых нет лошадей, да послать эту «пехоту» с большим запасом стрел на крышу дома. Табунщик грустно усмехнулся своим мыслям: крепкий ляпc[47] варится в твоем закопченном котле, пшикеу, вот только никто не согласится его отведать. Слыханное ли дело, чтобы воинственные петухи учились драться у селезня криволапого? Прятаться от врага за какой-то конюшней? Только женщин смешить! Лезть на крышу? Греться у трубы вместе с кошками и шипеть сверху, когда настоящие мужчины делом будут заняты? Слишком, говоришь, много врагов? «Мужчина не спрашивает, сколько врагов, а спрашивает, где они».
Вот так, старый ты мерин Адешем, обычно и дерутся уорки храбро, отчаянно, но бестолково и глупо, кто во что горазд. Конечно же, все они погибнут и, наверное, знают об этом. Однако никто не осмелится сейчас высказать мало-мальски здравое слово: предложить такой способ драки, при котором можно и отразить нападение и сохранить хотя бы половину жизней. Надменная мужская гордость не выносит подозрения в трусости; да что там в трусости — в простой осторожности! Такое подозрение хуже смерти, а к смерти вообще надлежит относиться с небрежной презрительностью.
Так что помолчи, Адешем, и лучше соберись с последними силами: ведь ты тоже не захочешь остаться в стороне от этого нового бессмысленного побоища…
Наступившие сумерки пришли вместе с холодным ветром из-за реки, первым по-настоящему осенним ветром, который уже нес в себе новые звуки и запахи. Потянуло терпким ароматом увядающих лесов, свежестью только что выпавшего в горах снега; ветер доносил и еле слышную перекличку журавлиной стаи, невидимо пролетавшей где-то в недоступной вышине; страстный гортанный рев оленя с лесистого берега Терека — этот рев возвещал о начале осенних свадебных битв; а вот совсем близко прошумела мягкими крыльями целая туча диких голубей и опустилась за селом в поле, недавно разрешившемся от бремени обильного урожая проса. Уж так заведено в природе — все одно к одному. Среди людей — тоже… Все — одно к одному. И люди, собравшиеся на подворье Тузаровых, сейчас прислушивались совсем к другим звукам. Мерный топот коней они сначала как бы почувствовали всем своим существом, потом услышали и — почти одновременно — увидели силуэты приближающихся всадников. До берега было недалеко — расстояние одного ружейного выстрела. Кстати, у защитников тузаровского дома имелось всего одно ружье и в этот вечер из него был сделан всего один выстрел.
Родич старого тлекотлеша, грузный и медлительный Бот, сорокалетний мужчина с окладистой густой бородой, только что закончил долгую процедуру заряжания тяжелого русского самопальника и уложил массивный граненый ствол на перекрестие сошек. Три всадника, скакавшие впереди, уже покрыли половину расстояния между берегом и домом. Бот поднес тлеющий фитиль к запальному отверстию. Раздался оглушительный грохот. Запахло порохом и горелым волосом.
Бот потрогал свою опаленную бороду и, бросив наземь громоздкое оружие, подошел к своему коню.
А в это время один из всадников шогенуковского отряда все ниже и ниже клонился набок, пока наконец не вывалился из седла. И уж так распорядилась судьба, что человеком, поймавшим свинцовую птичку своей грудью, оказался добрый Идар. Он еще утром хотел отговорить пши Алигоко от его жестоких намерений, но по мягкости душевной не рискнул высказать те слова, которые могли рассердить князя, подпортить ему настроение. Перед смертью Идар успел подумать о том, что теперь он вознагражден сполна за свою скромность…
А у дома Тузаровых уже началась кровавая свалка. И трудно было разобрать, кто нападает, а кто защищается. Падали под копыта лошадей смертельно раненные тела, раздавались хриплые выкрики, лязг металла, конское ржание.
Бешеный Мухамед черным смерчем вертелся в гуще боя и, нанося удары направо и налево, орал страшным голосом:
— Где Канболет?! Тузаровский щенок! Выходи, не прячься!
Медлительный Бот, бормоча угрозы в подпаленную бороду, стремился встретиться лицом к лицу с Хатажуковым, но это ему долго не удавалось. Под ударами его длинной сабли навсегда спешились еще два шогенуковца, пока он не увидел прямо перед собой сверкающие звериной яростью огромные глаза Мухамеда. Боту показалось, что эти жуткие глаза вдруг начали увеличиваться, расти — вот они уже, как две желтые тыквы, как два серых мельничных жернова, вот они закрыли собой все небо, стали угольно-черными, потом подернулись зыбким мутно-розовым туманом. Бот ощутил на своем лице дыхание горячего ветра и почувствовал, как его грузное тело обрело легкость надутого меха и полетело куда-то ввысь, в мелодично звенящую пустоту. Сила и быстрота оказались на стороне Мухамеда. И уж если его клинок прогулялся по лицу противника, бесполезно приглашать лекаря.
