Виктор Смирнов - Багровые ковыли
Утром, когда солнце уже загнало туман на самое дно балок, в осенний холод постоянной тени, появились первые команды. Пригнали табунок брабантов, огромных, медленно ступающих чалых коней-тяжеловесов, чьи спины были широки, как немецкие двуспальные кровати, а ноги, поросшие по бабкам длинным шелковистым волосом, ступали по-медвежьи косолапо и с такой же мощью и силой. Эти лошади не знали, что такое бег, игра на степных просторах. Коннозаводчики вывели их для тяжелой работы, и такая работа была их игрой. Повозку с упряжью они тащили как пушинку.
При брабантах были и два немца-конюха, чем-то схожие со своими питомцами, такие же медлительные и широкоплечие, с глиняными трубочками в зубах.
– Вот пришлось германов взять, – оправдывался молоденький командир. – Это ж не лошади, а слоны. Они только своих слушают.
– А ты погляди, какие чистые! – сказал Закруткин. – Лоснятся, как рояли. Если б ты своих так чистил, они бы тоже только тебя и признавали.
Меланхоличные немцы коротко, помахивая трубочками, объясняли комбату:
– Работать будем. Гут. Работать хорошо. Хафер наш. Овес. Без хафер лошадь никс гут. Дас гелд не надо. Деньги – шайзе. Зальц – хорошо. Соль. Петролеум хорошо. Керасин гут! Надель хорошо. Иголка. Цвирн… как это… нитки… Это есть рихтиг гелд. Настоящие деньги!..
Немец показал свои короткие, вправленные в чулки штаны, распоротые на коленке. Чувствовалось, это было для него страшной бедой. Немец – и с незаштопанными брюками. Позор! Дие шанде!
– Вот народ! – оправдывался молоденький командир со сбитой на затылок мятой фуражкой. – Сколько лет тут живут, а не поймут простого русского слова «реквизиция». Мобилизирен, ферштейн? Никс гелд. Без денег. Воля народа, понимаешь? Как это по-ихнему?.. Фольксвилле! – поднатужившись и вспомнив, выпалил он.
– О, я-я! – согласился немец. – Фольксвилле… это есть керосин, нитки, надель.
Видно было, его хоть к стенке ставь, а со своего он не сойдет. Не поймет просто. Как это, взять и не заплатить?
– Ладно! Найдем мы им что-нибудь… Петролеума…
– Я-я, петролеум, – согласился немец и затем деловито спросил: – Вас мусс арбайт? Что работать?
– Для начала… – Кольцов прошел к лежащей на боку громаде «холту» и показал жестами, что его надо поставить на гусеницы.
Немцы закивали головами и дружно закурили свои короткие трубочки. При этом стали торопливо между собой о чем-то спорить. Несколько раз со всех сторон обходили «холт».
– Чего они? – вслушиваясь в незнакомую речь, следуя за немцами, с надеждой спрашивал Чугайкин.
– Говорят, кастрировать тракториста надо, – серьезно ответил комбат Закруткин. – Чтоб от него, не дай бог, новые дурошлепы не народились.
Немцы наконец до чего-то договорились, потому что смолкли. Взяли лопаты, стали раскапывать утонувшие в пыли и в земле прочные металлические детали. Прицепили к ним вожжи и прочные манильские канаты. Перебросили через трактор и со стороны гусениц впрягли коней.
– Сами кони – нет, – сказал немец Кольцову, признавая в нем главного, когда все подготовительные работы были завершены. – Давай зольдат! Помогай!
Подошли красноармейцы, кто-то принес бревна, которые должны были служить вагами. Подложили их, приладились.
– Айн момент! – Убедившись, что все всё поняли, немец побежал к своему напарнику, придерживавшему лошадей. И уже оттуда, со стороны гусениц лежащего «холта», раздался его глуховатый голос: – Айнц!.. Цвай!.. Унд драй!
Красноармейцы приналегли на деревянные ваги, как струны натянулись вожжи и веревки. Немцы хлестали кнутами коней. «Холт» не двигался с места…
Но потом вроде как дрогнул, слегка приподнялся.
– Дафай! Дафай! – кричали в один голос уже оба немца. И «холт» медленно, затем все быстрее стал приподниматься и наконец тяжело, так, что вздрогнула земля, упал на вторые, прежде задранные к небу гусеницы. Все!
Ликующий Чугайкин бросился к немцам, стал их благодарить, попытался было на радостях обнять одного из них. Но немцы были бесстрастны и немы, как индейские вожди. Они деловито смотали свои вожжи и веревки и, вновь раскурив короткие трубочки, упрямо повторили:
– Фольксвилле – не карашо. Петролеум, надель, нитки – карашо.
– Да где ж я вам петролеума возьму! – обозлился Чугайкин. – Мне еще вон сколько верст переть, а петролеум тю-тю, весь вытек!
Выручил всех Грец. Он прибыл на телеге, запряженной двумя волами, сидя на мешке рядом с возчиком, тощим человеком в городском пиджаке и низко надвинутом на лоб бриле. На повозке лежало еще пять или шесть туго набитых мешков. За Грецем следовало, пыля, стадо понурых длиннорогих волов под доглядом селянина, босого, но в смушковой, не по погоде, шапке.
– Соль? – щупая мешок, обрадованно спросил Закруткин.
– Соль! – важно ответил Грец, окидывая взглядом брабантов и их хозяев – немцев – с явным пренебрежением. – Да не в том дело, что соль, а в том, что натурального шпиона поймал. Соль-то у него так, для отвода глаз. Как вы на станции объявились, так и он стал здесь околачиваться. Ухватываете?
Грец подождал, пока вокруг него соберется побольше артиллеристов. Косым, насмешливым взглядом скользнул по Кольцову: вот, мол, чекист, ты тут прохлаждаешься, а мы начеку, врагов ловим. Свернул самокрутку, воспользовавшись с готовностью протянутыми к нему кисетами. Медленно послюнил газетную бумажку, потянулся к горящему труту, который ту же разжег кто-то из любопытных. Затянулся, разогнал ладошкой дымок.
– Спрашиваю возчика: откуда, мол, куда, чьи волы? Волы, докладывает, мои. Накопал, говорит, в Прогноях самосадной соли. Ну и вот, говорит, еду маленькую коммерцию сделать, для прокорма.
– Ничего себе – маленькую: семь мешков пудов по восемь, – заметил кто-то из пушкарей, знающий, видимо, крестьянское дело.
– Не в том дело, что семь мешков, – поучительно продолжил Грец. – Хоть бы и десять… Кто знает эту работенку: самосадную соль копать, – тот поймет. Кайлом помахать да лопатой. Да на размол свозить. Тут и одного мешка для кровавых мозолей хватит. А ну-ка покажи свои ручонки-то, дядя! Да бриль свой подними, что ты глаза от народа воротишь!
Грец сдвинул со лба возчика соломенную широкополую шляпу, и Кольцов чуть не ахнул от удивления. Он узнал Миронова-Красовского, бывшего графа и бывшего пензенского дворянина. Худое лицо его стало еще более вытянутым, а густые брови побелели – может быть, от соли.
Кольцова он не сразу углядел среди множества лиц. С медлительностью обреченного он протянул напоказ свои руки – длиннопалые, худые, нежные руки карточного шулера и специалиста по сложным замкам, с ладошками, которые никогда не держали инструмента тяжелее отмычки.
