Виктор Смирнов - Багровые ковыли
На его белом, не успевшем принять фронтовой загар лице выделялись васильковые, по-детски наивные глаза. Инженер снова склонился над листком, написал еще несколько строк и затем неожиданно просто и откровенно сказал:
– Письмо даме… собственно, жене приятеля. Видите ли, я привык ей писать: она – в Питере, а наше ГАУ перевели в Москву еще в восемнадцатом. – Он вздохнул. – Она была моей невестой, а вышла замуж за нашего общего друга детства, Берестенникова, он остался в «Михайловке», на кафедре порохов. Мы с братом звали его Береста. Хороший человек. Он прогрессивно горящие многоканальные артиллерийские пороха изобрел. Представляете, какой эффект?
– Нет, – признался Кольцов.
– Ладно, это потом… Я, видите ли, не понимал, что письма ее не удержат. Думал, вот-вот война кончится…
Он, держа карандаш в выгнувшихся синеватых, тонких пальцах музыканта, быстро и аккуратно, словно буквопечатающий аппарат Юза, уложил на лист бумаги еще несколько строчек. Потом усмехнулся, покачал головой.
– А я все равно пишу. Привык. Как-то пусто без этого… Все мне кажется, что что-то переменится. – И неожиданно спросил: – А вы женаты?
Кольцов замялся.
– Не надо, не отвечайте! Война всех нас запутала. Шесть лет не кончается!.. Скорее бы, скорее!
И Лев Генрикович снова склонился над листком. Лицо его с удивительной непосредственностью отражало смену чувств. Он то улыбался чему-то, быстро покрывая бумагу вязью строчек, то поднимал брови, хмурился, то шептал что-то, шевеля губами и как бы разговаривая с адресатом. Странный, чистосердечный и наивный человек: он управляет полетом тяжелых, могучих в неистовой, разрушительной силе снарядов и в то же время так беспомощен и слаб перед лицом личных неурядиц.
Павел неожиданно позавидовал ему: сам он был далеко не так открыт и прямодушен. И писем не мог писать, скрывая свои чувства. Он по необходимости стал человеком тайн и секретов.
После Кременчуга эшелон направился на юг, к Николаеву, затем на восток, от Александрии к Пятихатке, и вновь свернул на юг, Кривому Рогу, описывая невероятную для мирного железнодорожного сообщения дугу. Наконец, не доезжая до Никополя, остановились на маленькой узловой станции Апостолово, где торчала, возвышаясь над степью и даже над окрестными курганами, высокая кирпичная, неизвестно как уцелевшая водокачка.
– Остановка! Разгружаемся! – бегая по гравию вдоль эшелона и выписывая своими кривыми кавалерийскими ногами кренделя, кричал комендант. – Все! Приехали!..
Артиллеристы спрыгивали, потягивались, крякали с удовольствием: уж лучше бои, чем такая езда. К станции примыкало большое пристанционное село, волостное, с церковью. По картам оно называлось Покровским, а сами путейцы, да и все окрестные жители, именовали его по-старому, как издавна привыкли: Вшивое. Видать, чумаки, везшие соль из Крыма или Прогноев, отмывались здесь с дороги да били зловредных насекомых.
Оно бы и артиллеристам неплохо помыться после долгого пути, избавиться от нательных попутчиков, но вслед за комендантом уже бежал широкоплечий, плотный, как сундучок, командир батареи, скрипел ремнями и все отмахивался от длинного своего бебута, который норовил подставить ему подножку.
– Шевелись! Не отоспались, что ли? На фронте нас ждут не дождутся, а мы всю солому, лежа, в сечку перемолотили! Шевелись!
И то верно, восемь суток в пути, между тем как на фронте каждый ствол дорог.
Но до фронта еще дойти надо, до него не меньше ста верст. Да не железной дорогой или плиточной шоссейкой, а пыльным, разбитым Кизикерменским шляхом. Сотни лет торили его чумаки на своих волах, пробираясь из Крыма на север, в кацапские края, где соль дорожает с каждым шагом.
– Разгружайсь!..
Скомандовать-то можно, а как выкатить тяжелые восьмидюймовки ТАОН без артиллерийских тягачей? Эшелон с гусеничными «холтами», специальными тракторами, которые и должны были помочь с разгрузкой орудий, застрял где-то в пути.
А ждать нельзя, надо думать, как своими силами выходить из положения. Хорошо, что у них на платформе стоял один из «холтов», маневровый, для аварийного случая. Да вот беда: все трактористы остались во втором эшелоне. Поэтому сесть за рычаги уговорили бывалого шофера Чугайкина из автоброневого дивизиона, ехавшего по счастливой случайности в одной из теплушек вместе с земляками из Рыбинска.
Чугайкин кое-как вывел тяжелый, с далеко выступающим вперед носом-мотором, «холт» к бревенчатому настилу, который с уровня железнодорожных платформ плавно спускался к земле. Пот, смывая дорожную грязь, тек по скуластому крестьянскому лицу Чугайкина. Он привык к броневику: у того руль, подвижные передние колеса. А у «холта» же – рычаги, фрикционы. Если надо повернуть, следует притормозить одну из гусениц. Все совершенно не так, как в броневике.
Словом, не совладал Чугайкин. В самом начале сходен все было хорошо, почти уже съехал с настила, но потом трактор почему-то вильнул и с полутораметровой высоты обрушился набок в пылищу. Сам Чугайкин чудом остался жив, вылез на землю, схватился за голову.
Трактор лежал на боку, из бака по пыли растекался газолин. Гусеницы, все еще вращаясь, дергали тяжелую машину, и она, казалось, переживает агонию. Чугайкин опомнился, вновь бросился к открытой кабине, перегнувшись, выключил магнето. Сгорит ведь!
А хоть бы и сгорел? Кто теперь поднимет трактор, где взять такой подъемный механизм, чтобы вновь поставить его на ноги?
Артиллеристы сгрудились вокруг опрокинувшегося гиганта. Даже уверенный в себе комбат Закруткин не знал, что сказать. Надо бы сооружать треногу, крепить тали, поднимать «холт» – но из чего сооружать, где взять тали?
Чугайкин уселся возле опрокинутого трактора, обхватив чубатую голову руками и вздрагивая от рыданий.
– Эх, мать честна! – сказал, глядя на него, пышноусый артиллерист. – И чего ты, парень, согласился полезть под трибунал?
Кольцов молчал, как и все. Соображал. Охать и причитать уже было поздно. Ждать железнодорожного крана – что небесного дождичка: то ли будет, то ли нет. Даже Лев Генрикович, инженер и изобретатель, мотал головой. Что тут посоветуешь?
Сквозь толпу артиллеристов, расталкивая всех своим коротким, крепким телом, как тараном, пробился какой-то местный командир в перекрещенных ремнях, деятельный и вроде бы всезнающий. Сгрудившиеся вокруг трактора, чувствуя в незнакомце силу, быстренько расступились. Тот, привстав для росту на цыпочки, обвел всех строгим взглядом, сплюнул.
Павел сразу узнал его: Грец! Тот самый особист из Тринадцатой армии, что вез его из полка Короткова в Мелитополь. Тот, с кем они схватились чуть ли не до стрельбы, жестокосердый и недалекий. Еще Дзержинский, читая донесение Греца о «чужеродном гуманизме» Кольцова, заметил, скривив губы в улыбке: «Чекист, говорят, – меч революции. Но, к сожалению, попадаются и утюги революции».
