Эли Берте - Шофферы или Оржерская шайка
– Что бы там ни было, Франциско, но я умоляю тебя, прикажи своим людям, чтоб им не сделали зла; я прошу у тебя этой милости во имя всего выстраданного мной из-за тебя!
– Вот хорошо! Отчего бы немного и не пощипать этих дураков родителей, так скверно с тобой поступивших?
– Они и сейчас выгнали меня, когда я их молила о прощении… Но все же, Франциско, умоляю тебя, вели пощадить их.
– Хорошо, для тебя, Фаншета, я сделаю это, я пощажу их, конечно, если только наша собственная безопасность не потребует большей строгости… Положим, приняты меры, чтоб опасность эта не наступила ни сегодня, ни завтра… Будь же покойна, ни старику, ни старухе бояться нечего, но! только не вздумай просить, чтобы им отдали все только что у них взятое, потому что это было бы все равно, что вырвать у голодной собаки кость изо рта, так и у этих молодцов отнять вещь, раз уже ими захваченную.
Обрадованная уверением, что жизнь отца с матерью не подвергнется опасности, Греле прибавила:
– Говорят, фермера ведут с тобой в замок… Так я надеюсь на тебя… Но мать моя остается в доме связанная; уверен ли ты, Франциско, что люди твои не обидят ее?
– Если кто из них посмеет быть с нею строже, чем того требует служба… Но лучше всего иди сама наблюдай, и если что не так, то дай мне знать.
Греле поспешила воспользоваться предложением Франциско, и у нее в голове появился план действий, как мы уже видели, она потом старалась привести его в исполнение. Франциско дал ей пароль, чтоб она без затруднения могла пробраться мимо часовых.
– Видишь ли, – прибавил он, посмеиваясь над своим великодушием, – какой я в отношении тебя добрый малый, не надо только быть слишком взыскательной к старому приятелю. Но… – начал он уже с угрозой, – если же ты нам изменишь?
– Мне изменять тебе, Франциско! – вскрикнула Греле, – неужели ты думаешь, у меня хватит духу на это? С первых слов я тебе сказала, что никогда не свыкнусь с преступлениями, делаемыми всякий день тобой и твоими людьми, а между тем я везде за вами следую, я подвергаюсь участи считаться вашей сообщницей; ах, Франциско, Франциско, неужели ты не понимаешь, как еще до сих пор сильны чувства, привязывающие меня к тебе!
Хотя преступное, но глубокое самоотвержение, высказанное в этих словах, не могло, кажется, не тронуть сердца, но разносчик самодовольно расхохотался.
– То, что ты говоришь, очень льстит самолюбию, моя бедная Фаншета, но все же я тебе не советую ни часто, ни громко вспоминать об этой старой истории… Ты знаешь, как ревнива моя жена Роза Бигнон, а хотя ты более не способна в ком бы то ни было возбуждать ревность, но все же тебе опасно будет иметь врага в ней. Ну, полно, будь доброй девушкой, служи нам верно, и я тебя не оставлю. Поговори с Жаком Петивер, нашим школьным учителем, чтоб он взял к себе твоего ребенка, он тебе так вышколит твоего мальчугана, что он со временем будет полезен; ну, вот и идут. Прощай! Сегодня ночью увижусь с тобой после экспедиции.
И он торопливо присоединился к шайке, и как только он сел на лошадь, вся ватага тронулась в путь. Греле посмотрела на удалявшихся.
– Мой сын, – прошептала она, – его сын… Потому что ведь это его, хоть я и не хотела ему этого сказать… Вот чего я боялась! Не видать им его, они из него сделают такого же мошенника, как и они сами! Никогда, никогда… Лучше задушу его у себя на груди.
И она задумалась.
– Да, так, – снова проговорила она, – сперва попробую освободить матушку, ведь я могу это сделать, не изменяя Франциско… Может, матушка позволит мне еще раз обнять ее, и тогда я уйду с ребенком так далеко, что они никогда не отыщут нас более.
Читатель уже знает, что мать Фаншеты считала ее сообщницей разбойников, и план ее освободить не удался.
Шайка, между тем, приближалась к Брейльскому замку; впереди шло несколько человек, одетых в платье национальной стражи, с ружьями за плечом, посреди них с руками, связанными за спиной, и головой, закутанной в тряпицу, шел бедный Бернард; позади них ехали конные, постоянно старавшиеся держаться лугом около дороги, чтоб не быть услышанными издалека.
Разносчик Франциско, называемый обыкновенно за красивое лицо Бо Франсуа, и Ле Руж д'Оно, офицер, распоряжавшийся на ферме, оба верхами с маленьким Борном де Жуи, бежавшим около них, составляли авангард.
Ле Руж д'Оно, виденный нами до сих пор мельком, страшная известность которого впоследствии должна была превзойти зверскую славу Бо Франсуа, был тогда молодым человеком лет около двадцати двух, среднего роста, худощавый, слабый. Прозвищем своим он был обязан или рыжим своим волосам, или веснушкам, испещрявшим его длинное, худое, со впалыми щеками, лицо. Шрам от сабельного удара начиная от угла рта пересекал ему лицо вплоть до правого глаза, всегда красного и всегда слезящегося. Несмотря на свою отвратительную наружность, Ле Руж д'Оно являл постоянную страсть наряжаться. Он любил и тонкое белье, и драгоценные камни; не раз случалось видеть его в бархатном камзоле, с бриллиантовыми пряжками на шляпе и на подвязках, приходящим проситься на ночлег к бедным поселянам Боссе и Орлеана. На этот раз он был в мундире жандармского подполковника и, видимо, гордился своими густыми эполетами и серебряным аксельбантом, положенными должностью, в которую он сам себя возвел.
Обыкновенно общительный и разговорчивый, Руж д'Оно вдруг сделался мрачным и угрюмым, он не только не участвовал в разговоре, завязавшемся между Бо Франсуа и Борном де Жуи, но даже делал вид, что не слышит его, только время от времени он выходил из своей задумчивости, чтоб понукать спотыкавшуюся о каменья лошадь.
Борн де Жуи остерегал атамана от Греле, уже покушавшейся, по его словам, изменить шайке.
– Полно! – перебил его Бо Франсуа. – Я знаю эту женщину и уверен в ней более, чем в тебе, генерал Плут, несмотря на всю твою суетню, чтоб выказать свое усердие и преданность. Но лучше ты-то сам помни вот что: если зашалишь у меня, то я сумею заставить тебя раскаяться.
Несмотря на то, что эти слова были произнесены тихо, без злобы, они так поразили Борна де Жуи, что он не смел отвечать. Атаман обернулся к мрачному товарищу.
– Ну, а ты что же, Руж д'Оно? – весело проговорил он. – Никак ты онемел, что с тобой сегодня? Сердишься, что ли, на нас?
– Я! Нет, – угрюмо ответил Ле Руж. – Я ничего.
– Нет, что-нибудь да есть, черт возьми!
– Ну, есть… Есть то, что ремесло это мне надоело.
– Какое ремесло?
– Да наше, черт возьми! Вечно шляться, ни днем, ни ночью минуты покоя никогда не иметь, или пешком, или верхом, холод ли, жара ли, всегда спать одним глазом, вечно томиться, или от голода, или от жажды, или от усталости, это невыносимо… И ко всему этому, – прибавил он с отвращением, – постоянно ужасные сцены, насилие, кражи, убийства! Постоянные крики, вопли, мучение, кровь!… Все и везде кровь… Жизнь эта невыносима, и хочется самому поскорей умереть…
