Том Шервуд - Призрак Адора
– Да, Том у нас молодец, – прощебетала Алис, прижимаясь к Бэнсону. – Правда? – подняла она к нему глаза.
Носорог, протиравший тряпочкой футляр с арбалетом, отставил его в сторону, посмотрел на Алис, важно кивнул. Эвелин подошла к креслу, грустно и ласково погладила меня по щеке, губам, перевязанному плечу. Голоса отдалились, отдалилась и боль. Стало тепло и сонно. Я прикрыл глаза. Хорошо…
А когда я их открыл, был уже вечер. Прохлада и сумрак наполнили комнату. По холмикам золота бегали какие-то красные паучки. Я удивлённо встряхнул головой, всмотрелся. Ах, вот оно что! Залу пытаются нагреть: мерцают поодаль три или четыре жаровни с углями. Смолистым дымком пахнет.
– Эй, кто-нибудь! – позвал я.
Двери тотчас приоткрылись, за ними умолк и тут же вернулся и вырос ропот многочисленных голосов. В залу, распахнув двери, пошли люди, и с ними вплыло множество зажжённых свечей.
– Мы всех покормили, – подойдя, сказала негромко Эвелин. – Тебе сюда принести или накрыть столик в спальне?
– В спальне. Буду одеваться в дорогу, заодно и покушаю. Скажи Каталуке, Робертсону и Готлибу, чтобы тоже были там. Разговор для них есть.
– Ты уедешь уже сегодня? – горестно прошептали любимые губы.
– Пора, Эвелин, – ответил я, стараясь не дрогнуть голосом.
А зала заполнилась. И вдруг заметил я, что обитателей дома прибавилось. Стояла поодаль юная пара – Луис и Анна-Луиза!
– О, здравствуйте! – приветливо и радостно, как старым знакомым, крикнул я им и тут же почувствовал стыд и неловкость: сижу полуодетый, в повязках. А какого короля-то из себя строил!
Девушка вскинула на Луиса бархатные, коричневые свои глаза (он улыбнулся ей) и быстро пошла ко мне. Милый, милый ребёнок. Зашла сбоку кресла и села прямо на пол, взметнув и выложив кругом синий колокол юбки. Взяла лежавшую на мягком кожаном подлокотнике кресла мою руку и прижалась к ней щекой. Замерла. Я растерянно поднял глаза. На ясных лицах окружавших нас людей светились добрые улыбки. Я осторожно перегнулся и поцеловал её в макушку, в волосы. Потом протянул свободную руку (левую) Луису, он подошёл и пожал её.
– Принесите принцессе какой-нибудь пуф! – стараясь быть весёлым, воскликнул я, а Луиса тихо спросил: – Что семья? Как там внук пэра?
Он в ответ повёл к потолку глазами с выражением недоверчивого восхищения. Принесли пуф, и Анна-Луиза присела на него, не выпуская, однако, моей руки из своих дрожащих ладошек.
– Эвелин! – позвал я. – Я передумал. Покушаю здесь. И вы, друзья, составьте мне компанию. Если нет горячего, то обойдёмся хлебом и окороком…
– Как же, нет у нас горячего! – недовольно проворчала миссис Бигль, скрываясь в соседней комнате.
Ушли вслед за ней и Алис с Эвелин, и Луис, и Генри. Внесли в залу ещё одну жаровню с лежащим на ней буканом, на который выложили полоски отварной свинины. И мясо немедленно принялось шипеть и ронять на угли сквозь решётку букана капли жира, которые с треском и чадом сгорали. Круглый стол был быстро заставлен плошками с хлебом, луком и зеленью, сгрудилась стайка бутылок с вином, поместились кувшины с водой, заправленной соком лимона. В ожидании жаркого я повернул голову к матросам и проговорил:
– Готлиб, Робертсон, Каталука. Вот в этом (я кивнул на валяющуюся на ковре кучу золота) есть ваше участие. Поэтому. Не знаю, насколько правильно, но уж как могу. Выделяю вам вашу долю. Нох!
(Он подбежал, поклонился. Ах, старый ты шут!)
– Отсчитай в три кошеля по две тысячи фунтов. Значит так, братцы. Сегодня – в поход. Судя по тому, что известно, – вернутся из него не все. А на эти деньги можно купить собственное жильё, землю. Можно жениться, открыть таверну или заняться торговлей. Так что из команды я вас отпускаю. Но только без обид! (Каталука нахмурился и сжал кулаки.) Говорю то, что сказать обязан. Деньги – ваши. Если решите пойти со мной, то они останутся здесь, на хранении. Эвелин позаботится. В кошель опустите записочку, как ими распорядиться, если ступить на землю нам больше не придётся. (Сильно, очень сильно сжали мою руку маленькие ладошки.) Да. С нами не шутят, и я не шучу. Теперь. Нох, отсчитай отдельно пятьдесят тысяч. Возьмём с собой – чтобы и в этом можно было потягаться с турками. Уж те-то денег не жалеют. Давид! Всё золото, что не в монетах, а в изделиях, увези из Бристоля, продай. Сам в море больше не ходи. На твоём попечении и твоей совести – этот вот дом и наши семьи. “Форт” и “Африку” не возьму – за “Дукатом” им не угнаться. Так что пусть остаются купцами. Теперь оставшиеся деньги. На три части. Одну возьми ты, Генри. Куда спрятать – знаешь. Храни. Вторую – на помощь больным и нищим или церкви. И третью – Эвелин. Всё. Теперь – поесть, да и собираться. Уходить ночью – лишних глаз не тревожить.
И тут Мэри Бигль уронила нож.
– Гость к нам идёт, – весело сказала Алис. – Что там, нож или вилка? Нож? Значит, мужчина.
Раздались какие-то возгласы, вопросики, уточнения, шутки, все потянулись к жаровне с буканом и столику, и никто не обратил внимания на то, что Бэнсон, как-то изменившись в лице, незаметно вышел из залы. Я увидел, но значения не придал.
– Простите, – послышался тихий и трепетный голос, я взглянул, мелькнула понятная нам обоим пауза, дважды всплеснули ресницы – густые, чёрные, длинные, – и после паузы – вызвавшее её словечко: – милорд , простите, если вам трудно двигать рукой… нельзя ли мне вас покормить?..
Рёв и грохот раздались внизу, на первом этаже. И тут же – гулкий звук выстрела. Затем ударила дверь, и по дорожной брусчатке рванулась взявшая в галоп лошадь.
Мы оцепенели. Но после секундного замешательства матросы, выхватывая клинки, бросились к дверям, – и замерли. Снизу, по лестнице, вверх летели звуки стремительных тяжких прыжков. Хрястнула дверь о стену, пронёсся, сбив на пол Робертсона и Готлиба, неузнаваемый Бэнсон. Воплощение тьмы и ярости. На правой стороне его лица, под глазом, топорщился клочьями белой кожи кровавый бугор с чёрным пузырём в центре. Бэнсон подскочил к футляру, рванул замки. Выхватив арбалет, он выдернул из гнезда один болт – и, развернувшись боком, прыгнул в окно! В окно, сквозь раму и стёкла!
Неведомая сила подняла меня с кресла и пронесла вслед за ним, через всю залу. Я перегнулся через подоконник. Под животом хрустнули осколки стекла. Бэнсон вогнал носок левой ноги в стремя упёртого в землю арбалета, на миг как-то задумчиво замер, вздохнул – и одним движением вытянул тетиву на боевой взвод. Бросил в жёлоб болт, вскинул руку с арбалетом – без плечевого упора, словно пистолет, – и нажал скобу. В один коротенький гук слились щелчок механизма и свист вспоровшей воздух тетивы. Из темноты улицы, сквозь грохот копыт далёкой уже лошади, донёсся короткий шлепок – как будто на покрытую тканью сковороду упала горошина. Лошадь замедлила бег, всхрапнула и встала. Бэнсон бросился к ней. Сверху я увидел, как распахивается дверь и вслед за ним бегут Каталука и Готлиб. А где Робертсон?
