Николай Стуриков - Сотый шанс
— Теперь есть порядок,— комендант поднял палец, сверкнув золотым перстнем.— Я есть сказать, завтра буду показать спектакль. Веселый комедий. Цирк.
… К вечеру Немченко узнал: бежавшего схватили. Тот укрылся в тихой бухте, где на мелководье лежал поржавевший фюзеляж давно сбитого самолета. Он и стал убежищем смельчаку. Отчаявшись поймать его «наземными средствами», немцы подняли в воздух авиацию. С небольшой высоты один из пилотов заметил, как от заброшенного самолета в бухте разошлись волны, которых быть не должно.
Что же будет завтра?
Комендант обещал «спектакль», и он устроил его.
Тысячу заключенных построили на лагерном дворе. Из репродукторов вырывались праздничные немецкие марши.
На трибуну, украшенную черной свастикой, поднялся в окружении свиты лагерьфюрер в парадной майорской форме. Тут же были гости-эсэсовцы.
— Я устраивайт веселый цирк подъем ваш дух. Я показывайт наш сила.
На тачке из карцера вывезли полуживого человека. Тачку поставили перед трибуной.
— Он хотел сделайт бежать. Отсюда побег нейт. Слюшайт приговор.
Двое эсэсовцев подняли человека с тележки. Покачнувшись, тот упал.
Девятаев узнал его скуластое, продолговатое лицо. Один раз они вместе работали в «цемент-команде» на бетономешалке. В полдень в небе взорвалась труба-ракета и грохнулась у берега. Пленные тросами вытягивали махину из воды. «Где они их берут?» — спросил тогда Михаил. «А там, за лесом, у них завод подземный… Меня прошлый раз посылали заправлять их какой-то чертовщиной»,— услышал в ответ.
Комендант приказал поднять обреченного. У того подкашивались ноги. Эсэсовцы придерживали его под мышки.
— Наш есть закон Великий Дойтчлянд Германий гуманизм, демократий, свобод человек. Приговор слюшайт стоять!
Помощник коменданта стал читать приговор, неизвестно кем вынесенный.
И когда до человека дошел смысл крикливой речи, его глаза стали все больше и больше расширяться. Они глядели печально и тоскливо, и вдруг в них вспыхнул огонек.
— Прощайте, товарищи! — тяжело крикнул он.— Не сдавайтесь!.. Наша возьмет!
Его снова бросили на тачку. Собрав остатки сил, солдат поднялся, поднялся в последний раз. Как русский воин, он хотел умереть стоя.
— Начинается цирк! — что есть силы артистично крикнул переводчик.— Выступают дрессированные немецкие овчарки!
Охранники спустили волкодавов. Обгоняя один другого, они жадно рванулись к тачке.
Остервенело набросились на человека.
Минуты через две или три от солдата остались лишь рваные куски кровавого мяса…
Их гвоздями прибили к дощатому щиту.
Щит выставили у лагерных ворот.
Черными буквами вывели: «Так будет с каждым, кто попытается бежать».
… В бараки пленные вернулись угрюмые, подавленные. Расстрелы, виселицы, пытки… Это в концлагерях было обычным. И в этот раз комендант отводил душу в свое удовольствие. Многие из тех, кто нёс каторгу на Узедоме, уже были приговорены к смерти, не раз ожидали ее.
Но как разъяренные волкодавы разодрали живого человека, как билось в конвульсиях его растерзанное тело — это видели впервые…
Трудно сказать, что больше подействовало на Диму Сердюкова: кошмарный «спектакль» коменданта или собственные изломанные неволей нервы. Но он перестал ходить в аэродромную команду. Притерся к другой, которая не выходила за лагерные ворота, что-то поделывала возле столовой.
— Мне, дядя Миша, теперь лафа,— похвалился доверительно.— Ни про струбцинки, ни про расчехлянку моторов думать не надо.
Емец в ответ бросил сурово:
— Смотри, блудный сын, не прогадай.
— И вы никуда не прыгнете. Треплетесь, а толку никакого. А у меня вот,— открыл мешочек, набитый вареной картошкой.— У меня теперь такое местечко, пальчики оближешь.
— И с кем же ты теперь?
— А ни с кем. Сам по себе.
У Емеца и Сердюкова был памятный случай, когда Дима под строгим секретом заикнулся дяде Мише про такое, о чем должен был умолчать. Но дядя Миша был комиссаром партизанского отряда на Украине, хорошим и надежным человеком, несколько раз бежал из лагерей. Когда они вытягивали за крыло самолет, застрявший колесом в бомбовой воронке, оба заметили, как один из пленных, Димин знакомый, жадно впивался взглядом в нижний люк, был готов вскочить в кабину «хейнкеля». Потом, на вечерней прогулке за бараком, когда остались вдвоем, Емец сказал Девятаеву:
— Я понимаю, кто ты… И Дима, хотя и косвенно, намекнул на гимнастерку.
— И как это понимать?
— А так, что во всем на меня можешь рассчитывать. А о чем догадываюсь — молчок.
— Димка все-таки болтун,— с грустью ответил Девятаев.— А за поддержку — спасибо,— и оба Михаила пожали руки друг другу.
И вот Сердюков сорвался. Вернуть «блудного сына» взялся Емец.
— Ты, Митька, дурь из башки выбрось. Сам по себе не проживешь, это тебе понятно. Новые «дружки» продадут тебя за эту же картошку.
К разговору прислушался Девятаев. Надо было удержать паренька от падения, он не понимал, куда может докатиться, попав на «картофельную стезю».
И любой поступок гнусныйСовершу за пищу я…
— Пропадешь ты, Дима, не за понюх табаку.
— Еще неизвестно, кто раньше пропадет. Стоит мне только словечко сказать,— Сердюков озлобленным зверенышем сверкнул злыми глазами на своих недавних старших товарищей.
— И что это за словечко?
— Летчик,— насупившись, выдавил Дима.
Это словно ошпарило. Девятаев моргнул Емецу: позови наших. А сам, сдерживая гнев, как мог, равнодушнее сказал:
— А я думал про что-то серьезное… Ну, допустим, скажешь, если язык повернется. И станешь предателем. Тебе от этого легче будет? Ты знаешь, как у нас с предателями поступают? — Михаил осторожно положил руку ему на плечо: — Значит, напрасно я считал тебя товарищем. Эх, Дима, Дима… Неужели картошка тебе дороже друзей?
— Так я же ее и для вас…
Он хотел подняться и, видимо, отойти, что-то раздумывая, но подоспел Немченко и прицелился кулаком:
— Ты, сволочуга, понимаешь, что говоришь?
— Башкой в уборную его — вот и весь сказ,— добавил Курносый.
— Да, до утра такую гниду в живых оставлять нельзя,— согласился Корж.
Сердюков обмяк, в нем не осталось и тени от той спесивости, которая проступала минуту назад. Он знал цену словам, весомость приговора, если точку поставил Корж. Всхлипнув, замолил о пощаде…
И лишь только потому, что его судьбу лучше других знал Девятаев, что и в Заксенхаузене и до сих пор здесь Дима держался прочно и надежно, Михаил попросил товарищей:
— Может, образумится парень…
