Анатолий Коган - Войку, сын Тудора
— А отца моего, Богдана-князя, за что убили? — тихо спросил воевода.
— За то же, — с неохотой, но прямо отвечал старый логофэт. — Ибо не разумел, что есть благо для его земли, а что — зло. И творил зло, упрямо мысля, что то — благо. Не слушал голоса разума, не отступался. Рушил все, что деды-прадеды его и наши — создали. Султану дерзил, на святую польскую корону замахивался. Можно ли было снести?
Стало окончательно ясно: сам логофэт нисколько не изменился за все эти двадцать лет.
— Вы привыкли иметь государей слабых, ты, пане Михул, и те, кто с тобою, — сказал воевода. — Чтоб плясали под вашу дудку. Чтоб покорно клали головы на плаху, коли в чем не угодили вашим милостям. Чтобы не мешали вам, немешам, грабить землю нашу и драться меж собою, полк на полк, как было в Смутное время. Время смут и всесилия вашего — вот что вы хотите вернуть.
Михул вскинулся — возразить. Штефан остановил его мановением руки.
— Для этого и надобен вам султан, — продолжал он, словно говоря с самим собой. — Чтобы он, иноверный царь, даровал вам господаря, какого вы захотите. Если же князь тот станет вам неугоден или надоест, ваши милости кинутся к султану с дарами — чтобы подсадил другого, кто вам понравится. Что, не так?
— Не так, княже, — покрутил логофэт седой головой. — Не буду спорить, господь покарал Молдову, наслав на нас турок. Вот и подумали лучшие люди: ежели повести себя умно, божья кара сия может обратиться благословением. Держава турок — ты это знаешь — в десятки, в сотни раз сильнее нашей, она расширилась до наших границ. Поскольку же осман все равно не отогнать, поскольку они каждый раз возвращаются во все большей силе, надо покорно принять божий гнев, склониться перед султаном. Поскольку сие от бога. Поскольку под щитом султана и нам заживется лучше в малой сей земле.
— Это как же понять, твоя милость? — поднял брови Штефан.
— В прямом разумении, княже, — молвил Михул. — Под щитом султана не нужно будет держать уже войско, тем более такое, как сейчас. И в том — великое облегчение земле нашей. Не надо денег на войско — можно будет скостить часть налогов. Не надо отрывать пахаря от плуга и кузнеца от горна — чтобы гнать их на войну.
Штефан знал и это. Народу не нужно оружия, простые люди Земли Молдавской должны отучиться им владеть. В этом были единодушны отступники-бояре и турки, татары и ляхи — все, кто хоть раз испытал на себе удары вооруженного простолюдина Земли Молдавской.
Все было так просто, что воевода даже улыбнулся. Улыбка далась легко; значит, он выигрывает поединок с хитроумным логофэтом Михулом.
— Значит, воины в земле нашей не будут более нужны?
— Каждому — свое, — вздохнул Михул. — Простому люду — трудиться, отцам церкви — молиться. А мы уж Молдову защитим, когда — с помощью султана, когда и сами; свои-то дружины, боярские, придется, наверно, держать. Прости, государь, забыл о князьях, — спохватился боярин, встретив взгляд Штефана. — Князья наши будут… княжить, — не без лукавства споткнулся Михул в своей речи. — Украшать столицу. Охотиться. Заботиться о том, чтобы у престола всегда стояли здоровые наследники, способные продолжить венценосный род славного Александра-воеводы.
Логофэт снова повел себя нагло. Но Штефан не собирался принимать столь нечестный вызов.
— Бояре ваши милости, вам нужны рабы. — Штефан встал и возвысил голос, будто перед ним и впрямь собрались, в лице старого логофэта, все его противники. — Сиди, пане Михул, сиди и слушай. Вам нужны рабы, мне — воины; вам — без оружия, мне — при саблях. В этом издавна между нами спор. Земле же нашей народ нужен — не рабье стадо. Кто ж способен, бояре ваши милости, на дело такое — из стада сотворить народ? Только тот, кому люди в земле его верят, чей голос слушают. Я — один из вас, я тоже — древнего рода. Но единственный немеш, коему в земле нашей верят люди. Ибо утверждал правду, боронил их от вашего тиранства, защищал от налетчиков и грабителей, от иноземных нашествий, ибо заставил народ сей поверить в свои силы. Только мне народ наш верит, одному. А значит, без меня погибнете и вы.
— С тобою наша смерть настанет скорее, княже, — перебил логофэт. — Цыган твой, лютый кат Хынку, небось, ждет вон там, за полой шатра.
— Ждет, да не тебя, пане, — отрезал Штефан. — Знаю, зовут меня зверем. Почему стал таким? Видел, что творите, как рубили отцову голову, едва от вас ушел сам. Все худшее, что есть во мне — от вас, немешей. Все лучшее — от пахарей, воинов, тружеников моей земли. Вот и помню, как рвали вы на части в Смутное время страну, как грабили, продавали ее чужим государям, резали друг друга, травили ядом, ослепляли.
— Теперь ты мстишь, — с упреком заметил Михул. — А месть, государь, от дьявола.
— Зато возмездие — от бога, — отозвался Штефан. — От Сатана же — мечта боярская: вернуть то время обратно. Мунтению до рабства и гибели довели немеши!
— Сколько раз ты ходил в ту землю с войском, княже! — покачал логофэт. — Почему не спас? Не взял под свой щит, не съединил со своей?
Штефан-воевода насмешливо улыбнулся.
— Ты хозяин великих подгорий, — напомнил князь. — Что сделал бы, увидев, что твой раб, во время сбора, высыпает корзину гнилых гроздей в чан с добрыми ягодами? Примерно бы наказал. Вот так и господь покарал бы меня, дерзни я такое сделать — съединить Мунтению, изъеденную боярским своеволием, с моей Молдовой, где я еще, как видишь, хозяин. Или забыл, как предали князя Цепеша мунтяне-немеши?
— Мир лучше помнит, как он над ними палачествовал, — мрачно заметил Михул.
— Теперь палачествуют они. На нашей земле.
— Кого это нынче удивит! — не сдавался логофэт. — После той великой крови, которую ты у них пролил! Ты терзал Мунтению, княже, не единожды, без жалости! Князя ее, Раду, во гроб загнал. Семью его в полоне держишь, дочь убитого тобою на ложе взял!
Михул, наконец, попал в незащищенное место в душе Штефана, — подло, но попал. У воеводы потемнело в глазах.
— Кликни, государь, Хынкула, кликни! — со злым торжеством вскочил на ноги старый боярин, рванул на себе ворот. — Ведь он — за полой шатра! Кликни ката, пускай меня зарежет!
Но воевода уже овладел собой.
— Про дочку Раду — то ложь, — сказал Штефан. — И ты, пане, это знаешь, тебе, небось, лазутчики твои все доносят. Так что зря кличешь смерть — прежде времени она не жалует. Сиди, пане Михул, твой час еще не настал!
Михул, Михул-логофэт! Ворог умный, упорный, неукротимый! Непримиримый до гробовой доски! Во всех делах своих противников вот уж скоро двадцать лет Штефан безошибочно угадывал холеную руку этого немеша, жестокого, как тигр, и хитрого, как лиса. Если есть на свете мудрые подлецы и преступники — вот такой перед князем. Нет, не оправдывает себя подлость, не возмещает ничем пустоты, выеденной ею в душе, всех понесенных от нее невосполнимых утрат. У скольких ведь господарей — во время княжеской чехарды — не перебывал высокородный Михул в логофэтах, в главных советчиках, в наперсниках! И все погибли, и сам он — в изгнании, и нет уже смысла призывать его назад — выгорел разум Михула, привяло сердце в суховее злых интриг, иссякли неистощимые прежде источники ядовитых замыслов. Вот он сидит — уже без прежней личины величавого спокойствия, взъерошенный и злой старик. И испуганный, к тому же, за наглостью и показной дерзостью скрывающий охвативший его страх. Еще бы ему не бояться, попав во власть того, перед кем его вина так безмерна!
