Анатолий Коган - Войку, сын Тудора
— Какую именно, твоя милость? — осведомился Штефан. Воеводе было известно, что в Падуе боярчонка Михула взяли в работу отцы-францисканцы; будущий логофэт хотел уже перейти в католичество, да отец пригрозил проклятием.
— Христова церковь — одна, иного не может быть! — сурово молвил логофэт. — Устроил ты на Молдове очаг ересей — как противу латинской веры, такожде и противу греческой. Иудеи, гуситы, несториане, ариане, альбигойцы — несть им на земле нашей числа!
Штефан слушал старого немеша с легкой холодной усмешкой.
— Все сие, пане Михул, стократно уже говорено, — махнул он рукой. — Тобою и иными моими недругами. Не можете, вороги, снести, что нет в земле нашей воле поповской братии, ведь вы в этом — заодно. Только истинным слугам божьим, только честным иереям и инокам — мое послушание и почет, и это вам не любо.
— Народ православный в земле сией исстрадался, — перебил логофэт, вскинув голову. — Изголодался по хлебу души.
— О сем и хотел сказать, — продолжал князь, чуть нахмурившись. — Ибо хлеб духовный для всех народов есть правда, ложь для народов суть губительный яд. Я говорил вам не раз, боярам и попам: не отравляйте народа Молдовы ядом кривды и лжи, ибо испивший его — не воин уже и не пахарь, и некому будет вас защищать и кормить.
— Зачем же говорится: святая ложь! — воскликнул Михул. — И разве нет на свете лжи спасительной, единственно отвращающей беду! Вспомни, княже, дела царей и вождей!
— Об этом и не забываю никогда, — сказал воевода. — Ибо ложь разъедает народы и рушит царства. Римляне поначалу делали, что говорили, соблюдали законы, и держава их росла, как ни одна другая. Позднее у них все пошло по-иному, законами стали прихоти и злая воля одного — и держава распалась. В восточном царстве, построенном Римом, со столицею на Босфоре, было того хуже. Говорили о правде и милосердии, о смирении и святой бедности, по учению Христа. А предавались разврату и лжи, утопали в преступлениях и роскоши. И пала их держава еще позорнее. Вот и говорю я попам, боярин: не лгите людям, молебники вы мои, не сейте кривду, заступнички вы наши пред господом!
— Сие — начало всяческой ереси, — недобро сверкнул глазами старый Михул. — Небрежение святым словом церкви, поучениями ее отцов.
— Слушаю твою милость, вельможный пан, — прищурился весело воевода, — и дивлюсь: да вправду ль ехал ты к нехристю-султану? Не чаял ли тем путем попасть к папе в Рим? К патриарху в Цареград?
— Великий царь осман его святейшеству патриарху — первейший друг, — с торжеством напомнил Михул. — К советам его склоняет слух. Из книг святых в патриаршей книгарне черпает мудрость — что чинить для державы своей и как.
— Вот отколе она, царя поганого цель — истреблять христиан! — насмешливо воскликнул Штефан. — Но негоже, совсем негоже слуге хозяина поносить, дураком выставлять своего господина. Султан Мухаммед — не дурак. О том, что делать ему и как, султан спрашивает самую жизнь, а не книги, писанные сотни лет назад! Знаю, впрочем, цену вашей, немешей, вере, — добавил господарь. — Более она — от спеси, чем от сердца. Нищих по папертям кормите, своих же рабов по усадьбам голодом морите. Вдали от церкви — богу не видно!
— Ладно, пригрел ты нехристей! — продолжал упрямый старец. — Пригрел ты, воевода, такожде иноплеменных и инородных. В чести держишь чуждых — превыше старых родов!
— То дедов завет, — возразил князь. — Отец хранил, и я блюсти буду. Ибо нет в нем неправды и зла — только справедливость и польза земле нашей. Ибо приносят с собой и высевают в нашу землю добрые семена — искусства и ремесла, книжное дело и мудрость иных племен, что есть у них лучшего.
— И худшего, — вставил тут боярин.
— Тут уж наше дело — отвеивать плевелы от тех семян. Скажи, пане Михул, как же оно получилось, что ляхи, мунтяне, мадьяры, которые долго жили среди нас, прикидывались молдаванами, носили наше платье, — как случилось, что эти люди, криком поносившие все не наше, первыми побежали к турку — служить? А верные своим обычаям, не подделывавшиеся под здешних такие же поляки и венгры, болгары и немцы, армяне и даже липкане-татары, носящие и ныне чалму, были с нами, бились и умирали рядом в самые горькие дни? Не в том ли дело, пан боярин, что выросшие в законе верности верны и земле, на коей нашли приют? Что надевший хоть раз личину всегда готов надеть и другую?
Михул-логофэт упрямо отвернулся, глядя в сторону, барабаня пальцами по столу.
— Неужто ты ничего еще не понял, княже! — устало бросил он. — Ведь скоро двадцать лет, как носишь венец государя!
— Не венец, а шелом, — поправил Штефан. — Разве был у нас за это время хоть год без войны?
Князь смотрел на тонкие, белые персты старого боярина, отбивавшие дробь на краю драгоценной карты. Сколько писано ими лжи, наветов и клеветы, сколько недобрых замыслов внушено в коварных и льстивых листах, за тридцать с лишним лет разосланных по Молдове и разным странам, королям и царям, магнатам и боярам, князьям и герцогам, епископам и первосвященникам! Тридцать с лишним лет этот недюжинный ум — в сердце всех боярских козней, иноземных нашествий и войн. Он дергал из-за рубежа искусно сплетенные нити — и плясали сотни. Отливал каплю яда — и гибли тысячи, а в этом походе татар и турок — десятки и сотни тысяч. Двадцать лет Штефан не отбирал, как был бы должен, в свою казну Михулова добра — сорока богатых сел, крепких усадеб, бесчисленных отар и стад; Михул без препон управлял ими из Польши и продолжал богатеть. И неизменно расплачивался за это с князем злыми кознями. А за счет тех богатств — кормил единомышленников по всей стране, поддерживал заговоры, подкупал строптивое и властное духовенство щедрыми дарами и вкладами. Правда, и ему, боярину, доставалось. Люди Шендри долго вели на него охоту на Волыни, дважды ранили. Убили Михулова зятя — польского вельможу. Навели татар на маеток Михула — дар короля. Не всегда, не во всем Шендря действовал с ведома господаря; Штефан с чистым сердцем звал все годы пана логофэта на родину, чаял поворотить на службу своей земле. Михул не ехал. Михул — главное — оставался прежним, а таким не надобен Штефану и теперь, не надобен и родной земле.
Князь рассеянно слушал новые упреки, обрушенные на него боярином. Что принизил славнейшие, древнейшие, благороднейшие семейства, иные и разорил, извел. Что врубался в ряды великих бояр саблей, как в татарскую орду. Что всегда был чужим для лучших людей Молдовы. Не мог понять их мечты — сделать свой край не хуже иных, покрыть его добрыми, широкими шляхами, повырубить леса — для полей и пастбищ, вознести повсюду крепкие замки, основать богатые города — с дворцами, рынками, просторными площадями, какие были у эллинов и римлян, а ныне возрастают по всей Европе, ослепить Европу и мир блеском славных родов. В этом — истинная слава, будущность их земли. А для этого лучшим людям, немешским родам нужна власть и воля над черной костью, над теми, кто пашет и строит, кто делает все, что нужно для мирной жизни и для войны. Штефан делает все обратное; за это и в обиде на него великие паны. За это и противодействовал ему всегда сам Михул.
