Анатолий Коган - Войку, сын Тудора
— Откуда явились, княже, куда же еще! — не утерпел поляк. — Армия султана еще не выступила, но готова к тому. А Сучава свободна, ваше высочество, — широко улыбнулся могучий рыцарь. — Дорога свободна, мы доскакали по ней, не встретив ни единого врага!
— А пан портарь? — спросил князь.
— Его милость пан Шендря остался в крепости, с воинами, — объявил Балмош. — А вдруг поганые передумают.
— Теперь уж не передумают, — сказал Штефан, кивая в сторону Михула, ссутулившегося возле стола. Некому более их в том убеждать.
Повелев приготовить изголодавшимся сучавским витязям обильный ужин, воевода позвал всех за собой, не забыв также пленного логофэта. За кустами, окаймлявшими поляну в новом лагере, все увидели большую свежевырытую яму, такую глубокую, что увидеть дно мог только тот, кто подходил к самому ее краю. Капитаны и бояре придвинулись вплотную; снизу бешеными глазами на них смотрел вельможный пан Ионашку Карабэц.
— Кормить сей вечер боярина как следует, завтра у боярина божий суд назначен, — сказал воевода Русичу. — Пане Михул, что с тобою? — с неожиданной для себя тревогой спросил князь.
Вельможный боярин Михул, однако, не слышал уже человека, с которым столько лет враждовал. Логофэт лежал, раскрыв недвижные глаза, вцепившись тонкими пальцами в густую лесную траву.
У старого Михула, недаром приведенного князем к устроенной в кодрах земляной темнице, не выдержало сердце, и только Штефан знал — почему. Только воевода, да еще, пожалуй, портарь Шендря ведали, что Ионашку Карабэц старому логофэту приходится родным сыном, прижитым втайне, во время бурных событий почти сорокалетней давности, когда усадьба этой немешской семьи была захвачена отрядом Михула, а владелец ее — увезен в Сучаву, на суд очередного властителя. Боярина, считавшегося отцом Ионашку, тогда пощадили и отпустили домой. И тайна рождения буйного пана осталась скрытой почти от всех, в том числе и от самого Карабэца.
— Теперь судьей ему будет сам господь, — молвил воевода, снимая соболью шапку и истово крестясь. — Иди, пане Михул, к господу, расскажи, что содеял!
На заре Войку был готов к поединку. Божий суд — важное дело, кровавое, божий суд — опаснее боя в чистом поле или на стенах крепости: один из двоих должен расстаться с жизнью. И молодой капитан настроил себя на рубку без шуток и забавы, насмерть: Ионашку Карабэц слыл опытным, сильным бойцом.
Но люди, пришедшие за боярином, нашли яму пустой. Ионашку Карабэц выбрался из нее либо сам, либо с помощью кого-то из тайных недругов князя, скрывавшихся в стане, может быть — тех самых, которые навели врагов на прежний лагерь. И Войку, пожав плечами, вернулся в зеленый шалаш, где ждал его пленник-осман, его побратим Юнис-бек.
В то же самое утро к воеводе привели статного османа, укутанного до глаз в арабский бурнус.
— Знаю твою милость, благородный бек, — сказал Штефан. — Что тебя к нам привело? Не каждый ведь день мне такая честь — беседовать с храбрейшими воинами падишаха.
Осман положил на стол тяжелый кошель.
— Я принес выкуп за сына, мой бей, — заявил он.
— Не возьму, — покачал головой воевода. — Мой капитан, его пленивший, тоже не возьмет ни аспра, если только я знаю своих людей.
— Значит, его судьба уже решена? — дрогнувшим от волнения голосом спросил бек.
— Решена: он свободен, — ответил князь. — Мне все ведомо, благородный Иса-бек, твой Юнис тяжело пережил то, что с ним случилось. Он волен ехать с тобой, возвращаться к своим. Только войску султана, мнится мне, многое еще испытать придется. Я уже подумал, славный бек: дня через два в нашу крепость Четатя Албэ отправляется с крепкой стражей мой гонец. Юнис поедет с ним — надежным шляхом, вдали от дорог войны. А оттуда, как станет в нашем крае спокойнее, поплывет на галере в Стамбул. Твоя милость сможет прислать за ним судно?
— Конечно, мой бей. И приеду за ним сам.
— Пыркэлабы и капитаны нашей крепости на лимане будут рады принять храброго Иса-бека как почетного гостя, — улыбнулся Штефан. — За нынешний же прием в земле нашей — не осуди.
— Что поделаешь, — прижал руку к сердцу старый воин. — Это война. Спасибо тебе за все, славный бей Штефан, храбрейший из врагов нашего царства! И сделай милость, вели отдать сей кошель Юнису. Бедность для щедрого сердца — злой мучитель.
— Знаю, бек, — кивнул князь. — Только сделай это сам. Капитан Чербул проведет твою милость к сыну.
— Не знаю, как и благодарить твое высочество, славный бей, — растроганно молвил Иса-бек. — И не дерзаю испытать новой просьбой твое безмерное великодушие.
— Говори, мой бек. Исполню.
— За сыном в сей поход последовала девица. Нет, не пленница — юная гречанка с островов. По доброй воле пристала к войску, сама. Сегодня попросилась сюда со мной, и не нашлось у слуги и должника твоего силы отказать. Просит милости — дозволить ей остаться с Юнисом.
— Быть по сему, — согласился князь. — Хоть и не сокрыто от тебя, наверно, что за все любовные проказы молодых приходится расплачиваться нам, старикам.
44
С бурно вздымавшихся боков горячего коня падали хлопья пены; конь мессера Джованни не мог успокоиться после скачки, порываясь то встать на дыбы, то снова пуститься в галоп. Анджолелло с силой натянул поводья, осаживая разошедшегося скакуна. Мессер Джованни и сам был в эти дни на себя не похож: мчался по полям с молодыми бешлиями, ввязывался в схватки с ак-ифляками. Словно странная лихорадка захватила вдруг степенного, несмотря на молодость, осмотрительного в поступках секретаря падишаха. Многие из обычных обязанностей Джованьолли были заброшены; в обшитую доброй кожей, окованную серебром походную тетрадь итальянца не ложилась уже, как раньше, подробные отчеты потомкам о событиях, которым он был свидетелем. В тетрадь мессера Джованни теперь заносились короткие, схватывающие лишь самую суть событий, отрывочные записи. Не беда, у мессера Джованни — отличная память; в Стамбуле краткие заметки синьора секретаря обрастут подробностями, нужными для будущей книги. Вот и в этот раз, не более чем полчаса назад, Анджолелло, не зная сам — зачем, вмешался в короткий, но жестокий бой с куртянами герцога Штефана, внезапно налетевшими из-за леса на его приятелей бешлиев. Была рубка, обе стороны понесли потери, мессер Джованни и сам не мог разобрать в суматохе, убил ли кого-нибудь он или ранил. Но сам не пострадал, а сабля его — в крови, несомненно — христианской. Придется, видно, как следует помолиться пресвятой мадонне вечером, перед сном. Хотя кровь, быть может, и не христианская; в рядах ак-ифляков, говорят, сражаются и мусульмане — местные татары, и даже богомерзкие, не признающие власти папы, погрязшие в грехах еретики.
