Станислав Гагарин - Три лица Януса
Гиммлер выдохся, замолчал. Потом, набрав в легкие воздуха, хотел еще что-то сказать, вернее, выкрикнуть в лицо Мюллеру, подобострастно глядевшему шефу в глаза, но махнул рукой.
- Да, вы правы, Мюллер, - заговорил он через минуту, - фюрер не придавал значения именно этому оружию. Но только потому, что физики не гарантировали близких сроков ввода его в действие.
Мюллер вздохнул и развел руками.
- Вы знаете, конечно, - продолжал Гиммлер нормальным голосом, директиву фюрера,.которой устанавливался максимальный срок для любой работы над любым оружием... Все остальное, что не сулило возможность уложиться в полгода, исключалось из планов научно-исследовательской работы. Это была ошибка, дорогой Мюллер, и теперь уже слишком поздно ее исправлять. Но вы ведь знаете нашего фюрера, и мне не хотелось бы обременять его гений последним неприятным событием. Видите ли, это может стоить кое-кому головы... Вы поняли меня, Мюллер?
- Так точно, понял, рейхсфюрер, и совершенно с вами согласен: гений нашего дорогого фюрера должен быть направлен только на победу германского оружия, а неприятные события - наш с вами удел.
- Вы далеко пойдете, Мюллер. Будь вы помоложе, я бы постарался, чтобы путь ваш был не длиннее моего. Да, не длиннее моего.
Откинувшись на спинку кресла, рейхсфюрер довольно хихикнул.
ЯДОВИТЫЕ СЕМЕНА "КАКТУСА"
Январские штормы обрушились на Южную Балтику. Холодный норд-вест, идущий от берегов Норвегии, развел крутую волну. Она остервенело бросалась на желтые пляжи Земландского полуострова, бросалась и отступала, свирепо рычала в бессильной ярости, теряя могучую силу в зыбучих дюнах Фриш и Куриш-Нерунг.
Иногда ветер стихал, и море медленно убирало свои зеленые щупальца, оставляя на песчаном берегу обломки спасательных плотов и шлюпок, трупы людей с торпедированных судов.
Но кончалось недолгое затишье, снова усиливался норд-вест, и рассерженная Балтика уносила с берега свои страшные подарки.
А облака продолжали без устали путь на юг, чтобы где-нибудь, уже за Кенигсбергом, превратиться в пронзительную метель, выжимающую слезы из глаз.
...Старый Кранц сидел у окна на кухне, посасывал трубочку, поглядывая на суетящихся у плиты невесток, и ждал, когда стемнеет, чтобы отправиться в лес к тайнику и поймать наконец того, кто вот уже третью неделю берет оттуда продукты.
Мысль о создании такого тайника пришла Кранцу еще летом, когда старый егерь окончательно убедился в том, что война проиграна. Теперь он уже не верил этому крикуну ефрейтору, обещавшему когда-то каждому, немцу добрый кусок хлеба с маслом. Не то чтобы старик был антифашистом - политики он всегда сторонился, - но Кранц считал надежным лишь тот кусок хлеба, который сотворен своими руками. А если б его сыновья остались с ним вместе и работали бок о бок, то кусок Кранцева хлеба увенчивал бы приличный слой масла. Такая была у Кранца философия, и ничего ему не надо чужого, лишь бы не отобрали свое. А у него отняли сына, который никогда не вернется, второй сидит в Кенигсберге или в Пиллау - Кранц точно не знает.
Тайник Кранц устроил надежный, запас продуктов не помешает, семья у него большая, а реквизиции уже начались... Попробуй откажи тому же Хютте, ведь он заявит, что для доблестной армии фюрера старается... Но скоро придут русские, а в том, что они придут, Кранц давно уже не сомневается. Русским солдатам тоже надо кушать.
Кранц раздраженно засопел: "Кто бы мог это быть? На зверя не похоже, берет аккуратно. Человек?" Но Кранц знает людей. Человек забрал бы все, по крайней мере столько, сколько можно унести на себе. А здесь трижды замечал Кранц недостачу. но взято было всего понемногу. Сегодня, когда стемнеет, он попробует раскрыть эту тайну.
У плиты вполголоса переругивались женщины. Старик поднялся, глухо буркнул, чтоб перестали ссориться, снял со стены ружье и направился к выходу. Отворив дверь, он вышел на крыльцо и зажмурился. Метель швырнула в лицо старику добрую пригоршню снега и торжествующе завыла за углом дома.
Снег был глубоким, и Кранц с запоздалым сожалением подумал, что зря не взял лыжи. Держа ружье под мышкой, тяжело ступал он по глубокому снегу. Вскоре, облепленный им с ног до головы, старик стал похож на Деда Мороза.
В лесу идти было легче, и Кранц зашагал быстрее.
Километра через полтора он свернул направо и стал спускаться в глубокий, заросший кустарником овраг. На самом дне его, под корнями двухсотлетней липы, окруженной густым молодняком, находился тайник с продуктами. Осторожно раздвигая ветки, Кранц почти ползком добрался до тайника и сразу увидел, что опоздал. Неизвестный уже побывал здесь.
Старик крепко выругался и вдруг заметил след, уже наполовину заметенный снегом.
- Теперь ты не уйдешь, молодчик! - вслух сказал Кранц.
Он вновь замаскировал вход в тайник, потрогал курки своего старенького ружья, выпрямившись, посмотрел кругом, потом склонился, внимательно приглядываясь. Но разобрать нечто определенное было трудно, след значительно деформировался и был почти занесен снегом.
В глубине ельника находилась большая поляна, на краю ее стоял полусарай-полусторожка, сейчас используемая под хранилище старого сена.
Старик увидел цепочку полузанесенных ямок в снегу. Она тянулась вдоль кромки леса, а потом резко сворачивала к потемневшему от времени деревянному строению. Он осторожно подобрался к сараю, лучом электрического фонаря нашарил щеколду, взвел курки и потянул на себя дверь. Скрипнув, она отворилась. В свете фонаря Кранц увидел сено, и только сено. Он постоял в нерешительности, водя фонарем по сторонам. Кранц перехватил ружье, крепко сжал его одной рукой за цевье, протянул вперед, стволом раздвинул сено перед-собой и отступил назад.
Защищая правой рукой глаза от электрического света, перед ним лежал человек без шапки, в рваной шинели и огромных башмаках на деревянной подошве...
Они молча смотрели друг на друга. Старик отвел фонарь немного в сторону. Человек не шелохнулся и не отводил взгляда от светлевшего в темноте лица старика.
Пауза явно затягивалась, и Кранц наконец сказал:
- Кушай, кушай, пожалуйста.
Потом прислонил ружье к косяку двери и присел на корточки рядом с человеком.
- Не бойся, я не наци, - сказал Кранц, и ему вдруг показалось, что перед ним лежит его старший сын, пропавший под Сталинградом.
Кранц встряхнул головой.
- Русский? - спросил он. - Давно здесь лежать?
Кранц говорил на ломаном русском языке.
- Три недели, - сказал человек по-немецки.
- Рука? - Кранц осторожно дотронулся до левой руки человека.
