Станислав Гагарин - Возвращение в Итаку

Станислав Семенович Гагарин

Возвращение в Итаку

Труженикам моря, с которыми довелось плавать под разными широтами

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Мне было семнадцать, когда я впервые увидел, как люди могут чувствовать еще неведомую опасность. Сам этому не сумел научиться и в тридцать, вероятно, потому и произошли все те события, о которых я расскажу.

После окончания второго курса мореходного училища я попал на транспортный рефрижератор «Пищевая индустрия» для прохождения производственной практики. Судно наше с грузом рыбной тары направлялось на один из тихоокеанских островов, в район промысла японских рыбаков, которые закупили у нас клепку, разборные ящики из древесины и сетеснастное оборудование.

«Пищевая индустрия» пришла на остров и бросила якорь на открытом рейде: небольшие причалы для сейнеров и кавасак – японских рыбопромысловых шхун – не позволили пришвартоваться нашей громадине.

В одну из ночей я стоял на вахте. Море было спокойным. С берега перестали подавать баржи – и разгрузку на время прекратили. Все, кроме вахтенных, спали, и только капитан не мог угомониться. Он то и дело выходил на мостик, вздыхал, оглядывая чистый горизонт, подолгу склонялся над картой в штурманской рубке… Словом, делал все, чтоб испортить и нам, матросам, и старшему помощнику ночную вахту, когда не надо следить за баржами-самоходками, принимать и отдавать швартовы и можно травить байки в теплой рулевой рубке – время тогда идет незаметно…

Но капитан с мостика не уходил. Он обратился к старпому: «Геннадий Иванович, прикажите разбудить боцмана. Пусть отдает второй якорь, И позвоните вниз: машины держать в постоянной готовности. Рейд открытый, знаете…» Чиф[1] было возразил: «Так ведь погода, Иван Кузьмич, как по заказу!» Капитан, ничего не объясняя, приказал ему поторопиться.

Все указания капитана были выполнены, однако он продолжал оставаться на мостике.

Прошло часа полтора, по-прежнему было тихо, и вдруг со стороны океана я увидел черную стену. Она закрыла горизонт и двигалась к нашему теплоходу.

Я крикнул капитану, но он уже видел все сам. Зазвякал машинный телеграф: наш старик дал «полный вперед». Едва мы успели набрать скорость, как стена обрушилась на пас. Нос судна зарылся в воду, мы ощутили удар под днищем, и «Пищевая индустрия» прыгнула вверх…

Потом мы узнали, что где-то в Тихом океане произошло смещение земной коры, и родилась тектоническая волна цунами. Волна мчалась по океану, пока не ткнулась в злополучный остров.

Вслед за первым валом с океана пришли еще два. Обе наши машины работали полным ходом, и мы держались носом против тридцатиметровой темно-зеленой стены с белой каемкой пены наверху. Нас волокло на берег, но якоря «забрали» грунт, и мы устояли. Я видел, как волна развернула рыбацкий сейнер неподалеку от нас. Вторая волна, идущая с океана, подхватила его, закрутила, и сейнер исчез в водовороте…

Цунами ударила в поселок на острове и, отступив, унесла его в океан. А мы устояли, и потом вокруг «Пищевой индустрии» плавали бочки со спиртом из разбитого склада и люди. И мы вылавливали бочки со спиртом, чтобы оттирать тех, кого удалось спасти.

Потом я часто ломал голову над тем, что произошло перед катастрофой, задумывался над поведением нашего капитана и надеялся приобрести способность чувствовать приближение чего-то большого. Большого счастья, беды, катастрофы и радости… И когда сам занял место капитана на мостике корабля, то решил, что такое качество приобрел: удача всегда сопутствовала мне, и я был уверен, что приближение опасности сумею распознать.

Незадолго до катастрофы на меня свалились несчастья, правда, все они случились на берегу, и мне не приходило в голову, что, может быть, все это – предостережение большой беды в море.

Как бы то ни было, я не предугадал опасность вовремя. Сверхъестественных способностей, как у кэпа «Пищевой индустрии», у меня не проявилось, и, выслушав приговор областного суда, я отправился отбывать отмеренное мне наказание.

…Исправительно-трудовая колония наша была на общем режиме и разделялась на отряды.

Во главе отряда стоял офицер – начальник, у нас им был Игнатий Кузьмич Загладин. Человек пожилой, не вредный, в отряде его даже любили, на свой, конечно, лад.

На вид Загладин был щуплый, но силой бог его не обидел. Железный мужик, сам видал его в деле. А брал больше словом. И любил приговаривать:

– Вольному – воля, заключенному – пай…

Пайка была не ахти, но жить можно. Только б волю к ней, к пайке, добавить.

А Загладин добавлял:

– Получив – не берегут, потерявши – плачут… Эх, ребята, бить вас некому. Человек, он рождается для воли, и большое это паскудство – запирать себя за решетку…

Он вспомнился мне сейчас, когда я медленно шел по улицам города, разглядывал встречные лица, поднимал голову к крышам домов и синему небу, стоял у витрин магазинов, киношных реклам и под широким каштаном пил с удовольствием квас.

Квас заморозили так, что ломило зубы, и я пил небольшими глотками, как тогда воду из родника, на том острове.

– Дядя, – услышал я детский голос и повернулся.

Меня окликнула девочка, небольшая такая фея, с разбитой коленкой и розовым бантом на голове.

Я отвел кружку в сторону и опустился перед девочкой, молча разглядывая ее.

– Дядя, – строго спросила она, – у тебя волосы белые почему?

– Долго гулял под солнцем, – ответил я и тронул ладонью ручонку, – гулял под солнцем, добрая волшебница, и волосы выгорели совсем…

Фея молчала, решая про себя, достоин ли я сожаления.

– Тебе плохо, да? – сказала она наконец.

– Не знаю… Белые волосы – это не смертельно. Впрочем, может быть, ты вернешь им цвет?

– Мама купила мне краски, – задумчиво произнесла фея, и тут, легкая на помине, пришла ее мама.

Я поднялся, провел рукой по феиным волосам и сказал маме, что у нее замечательная дочь.

Мама улыбнулась, ухватила за руку свое сокровище покрепче и глянула с любопытством на мою голову.

А я поклонился обеим и двинул прочь от бочки с квасом и вереницы жаждущих, опять мимо витрин, пестрых платьев и улыбчивых их хозяек, уходил все дальше, туда, где начиналась наша улица, и корявый комок шевелился слева в груди, я думал о маленькой фее и белых волосах, мне стало немного грустно, рядом проходили люди, светлые, темные, русые, и, наверное, есть у них то, что заботит их больше, чем белая моя голова.

Еще квартал, и начиналась улица. О ней немало думал я ночами и днем, лишь стоило закрыть глаза, вставали вековые медовые липы и в зарослях сирени – аккуратные домики в два этажа.