Рафаэль Сабатини - ВОЗВРАЩЕНИЕ СКАРАМУША
Мясистое лицо принца мрачнело с каждой фразой господина де Керкадью. Красивые глаза на выкате смотрели на бретонского дворянина с удивлением и неудовольствием.
— Вы говорите о благоразумии и справедливости? — Улыбка графа выразила то ли печаль, то ли презрение. — Честно говоря, сударь, я не вижу здесь ни того, ни другого. — Его высочество многозначительно помолчал, потом внезапно спросил: — Кто такой этот Моро?
— Мой крестник, монсеньор.
Мосье нетерпеливо прищёлкнул языком.
— Да, да. Это нам известно, как и то, что он революционер, один из тех господ, что ответственны за нынешний развал. Но что он из себя представляет?
— Э-э, по профессии он адвокат… Закончил коллеж Людовика Великого.
Мосье кивнул.
— Понимаю. Вы хотите уклониться от ответа. А ответ на самом деле заключается в том, что он — ничей сын. И всё же вы без колебаний позволяете своей племяннице, особе благородного происхождения, вступить в этот мезальянс.
— Да, верно, — сказал господин де Керкадью сухо. На самом деле, для передачи его состояния лучше всего подошло бы слово «негодование», но он старательно скрывал свои чувства, поскольку выказывать их по отношению к королевской особе считал непозволительным.
— Верно? — Густые чёрные брови графа поползли вверх. Светлые глаза немного расширились в изумлении. Его высочество обвёл взглядом пятерых приближённых. Господин д'Аварэ прислонился рядышком к оконному простенку, остальные собрались у стола посредине комнаты. Его высочество явно приглашал их разделить своё изумление.
Господин де Плугастель тихонько усмехнулся.
— Ваше высочество забывает, в каком долгу я перед господином Моро, — сказал сеньор де Гаврийяк, пытаясь защитить себя и своего крестника. Он стоял перед письменным столом регента, и рябое его лицо покрывал густой румянец, а светлые глаза смотрели с тревогой.
Мосье взял менторский тон.
— Никакой долг не стоит подобной жертвы.
— Но молодые люди любят друг друга, — возразил господин де Керкадью.
Принц раздражённо нахмурился и снова прибегнул к нравоучению:
— Воображение молодой девушки легко пленить. Долг опекунов — оградить её от последствий мимолётного увлечения.
— Я не вправе оценивать глубину её чувств, монсеньор.
Граф задумался, потом решил подступиться с точки зрения здравого смысла. Он высоко ценил своё искусство убеждать.
— Понимаю. Но ваши оценки чересчур зависят от несчастливых обстоятельств, которые, если вы не будете бдительны, могут привести вас к потере мерила ценностей. По-моему, мой дорогой Гаврийяк, вам угрожает очевидная опасность. Всеобщие беды действуют, как нивелир, и заставляют вас закрывать глаза на пропасть, неодолимую пропасть, лежащую между благородными господами вроде вас и вашей племянницы и такими, как господин Моро. Обстоятельства побуждают вас признавать в людях более низкого круга почти ровню. Вы вынуждены принимать их помощь и потому склонны забывать об их весьма скромном общественном положении. В данном случае, дорогой Гаврийяк, я не вправе указывать вам, как поступить. Но позвольте мне горячо, чисто по-дружески призвать вас отложить решение до той поры, когда вы благополучно вернётесь домой и этот мир восстановит в ваших глазах свои истинные пропорции.
Красноречие принца обволакивало, затопляло сознание де Керкадью, его гипнотизировали собственные верноподданнические чувства, заставлявшие не одно поколение простых, бесхитростных дворян принимать слова из королевских уст за пророчества. Он испытывал неподдельные муки безысходности. На лбу де Керкадью выступила испарина. Но он всё-таки нашёл в себе силы отстаивать свою позицию.
— Монсеньор, — возразил он с отчаянием, — именно по той причине, что возвращение в Гаврийяк представляется сейчас таким нескорым, а наши средства подходят к концу, я и хочу защитить и обеспечить племянницу посредством этого брака.
Регент нетерпеливо забарабанил пальцами по столу.
— Вы говорите о своём возвращении в Гаврийяк, то есть о нашем возвращении во Францию как о событии отдалённом. Неужели ваша вера столь слаба?
— Увы, монсеньор! Как же мне верить во что-то иное?
— Как верить? — И снова принц посмотрел на придворных, словно приглашая их разделить его недоумение подобной слепотой. — Очевидно, вы не способны видеть очевидное.
Теперь его высочество пустился в политические рассуждения, которые представляли положение в Европе так, как он его понимал. Он отметил, что, как бы безразлично до недавнего времени ни относились европейские монархи к событиям во Франции, их апатию наконец рассеяло чудовищное преступление, каковым является казнь короля. Ранее эти правители, возможно, думали о собственной выгоде, которую приносил им революционный паралич французских ремёсел, земледелия и торговли. Они, вероятно, воображали, что устранение такого сильного государства с международной сцены укрепит их собственные позиции. Но теперь всё изменилось. Франция в её нынешнем состоянии справедливо воспринимается как рассадник анархии, как опасность для цивилизации. Узурпаторы уже дали понять, что их цель — преобразование всего мира в соответствии с революционными идеалами. А идеалы эти неизбежно найдут отклик в среде отбросов любого общества, ибо дают недостойным возможности, которых те по справедливости лишены в любом цивилизованном обществе. Во Франции самые низкие негодяи, подлинные подонки нации оказались «на коне», а их заграничные последователи уже распространяют яд анархической доктрины в Швейцарии, в Бельгии, в Италии, в Англии. Первое шипение ядовитой гадины уже услышано. Как может здравомыслящий человек думать, что великие державы Европы останутся в стороне? Разве не очевидно, что ради собственной безопасности, ради самосохранения они должны без промедления подняться, объединиться и истребить эту нечисть, освободить Францию от нового рабства, исцелить её язвы, пока зараза не перекинулась на остальные страны?
Агенты его высочества пишут из Англии, из России, из Австрии, отовсюду, сообщая, что дело уже сдвинулось с мёртвой точки. Д'Антраг подтвердит, насколько обширно, насколько решительно это движение, которое вскоре поставит революционеров на колени. Как раз сегодня утром д'Антраг получил донесение, что Англия присоединилась к антифранцузской коалиции. Это великая новость, если должным понять её значение. До недавнего времени Питт считал, что может что-то выгадать на французской революции, подобно тому, как Ришелье выгадал на английской в 1640 году, использовав кризис соперничающей державы для возвеличения своей. И вот теперь из Лондона пришло известие, что Шовелену, республиканскому министру-посланнику отказано в приёме. То есть Сент-Джеймский двор объявил республиканской Франции войну.
