28 мгновений весны 1945-го - Вячеслав Алексеевич Никонов
И вновь возник большой соблазн попытаться взять Берлин раньше русских, о чем снова заговорили и политики, и генералы. Симпсон полагал, что сопротивление вермахта будет слабым. Он был уверен, что сможет добраться до Берлина раньше Красной армии, и попросил на это разрешение у Брэдли. Тот, в свою очередь, обратился к Эйзенхауэру. Он ответил:
– Нет.
Айк полагал, что Симпсону не удастся добраться до Берлина раньше русских, так что и пытаться не стоит. Кроме того, он поговорил с Брэдли, который оценил американские потери при взятии Берлина примерно в 100 тысяч человек. Оба они согласились с тем, что это было бы слишком большой ценой за престижную цель, от которой потом придется отказаться и отдать русским. Добавим, с Симпсоном на Эльбе было только 50 тысяч человек. Сталин готовился брать Берлин двумя с половиной миллионами.
В тот день надежды фюрера на то, что смерть Рузвельта переломит ситуацию и позволит ему повторить чудесную судьбу Фридриха Великого, пока не сбывались. 14 апреля бомбы союзников превратили Потсдам, город Фридриха, в груду камней.
Накануне Риббентроп велел эвакуировать персонал своего министерства в Фушль, а зарубежных дипломатов – в Бад-Гаштейн. 14 апреля начался исход германских и иностранных дипломатов из Берлина. Прощаясь с Риббентропом, японский посол в Германии Осима едва сдерживал слезы.
Зато для союзников по антигитлеровской коалиции тот день был отмечен интенсивной дипломатией и обширной перепиской. Если вы думаете, что Трумэн ответил словами благодарности Сталину за его слова соболезнования, то вы ошибаетесь. Такой ответ придет еще не скоро.
Но Молотов получил письмо от Гарримана: «Президент и государственный секретарь сообщают, что они приветствовали бы Ваше прибытие на конференцию в Сан-Франциско в данный момент как искреннее выражение Вашего стремления к сотрудничеству с президентом Трумэном в осуществлении планов создания новой организации безопасности, которые были намечены президентом Рузвельтом и подтверждены на Крымской конференции. Президент сообщает, что для него будет большим удовольствием увидеться с Вами в Вашингтоне… Мое правительство готово предоставить Вам для Вашего путешествия самолет С-54». Молотов ответил сразу же: «В ближайшие дни я выезжаю в Соединенные Штаты Америки, чтобы встретиться с президентом в Вашингтоне и для участия во главе делегации СССР в работах конференции в Сан-Франциско. Прошу принять мою благодарность за любезное предоставление правительством США самолета С-54 для моего перелета в Вашингтон».
Лететь решил с бо́льшим комфортом, чем в 1942 году, и по другому маршруту – на восток, что по тем временам было на пару дней дольше, но представлялось более безопасным.
Черчилль, пришедший в очевидное возбуждение от смены власти в Вашингтоне, в тот день просто фонтанировал письмами и телеграммами, причем самого разного свойства и порой противоположного содержания. Сталину он отправил примирительное письмо, в котором выразил надежду, что «недоразумение с “Кроссвордом” можно теперь считать ликвидированным… Я глубоко опечален смертью Президента Рузвельта, с которым у меня за последние пять с половиной лет установились узы очень близкой дружбы. Это печальное событие еще больше подчеркнуло значение того факта, что Вы и я связаны друг с другом многочисленными проявлениями любезности и приятными воспоминаниями даже в обстановке всех тех опасностей и трудностей, которые мы преодолели».
Далее Черчилль обратился к Трумэну с идеей ознаменовать предстоящую встречу сближающихся союзных войск одновременными заявлениями лидеров трех стран. Трумэн быстро дал добро: «Если Сталин согласен, я с удовольствием рассмотрю Ваш проект такого заявления». После чего британский премьер написал Сталину: «Быстро приближается славный момент соединения Ваших и наших войск в побежденной Германии. Я уверен, что если бы это событие было отмечено краткими обращениями по радио – Вашим, Президента Трумэна и моим, то это произвело бы ободряющее воздействие на наши народы». Затем Черчилль напомнил Сталину про свою инициативу выступить с совместным заявлением трех лидеров с предупреждением «немцам относительно безопасности союзных военнопленных, находящихся в их руках».
Сталин немедленно ответил: «1. Согласен с Вами, что было бы целесообразно дать короткое обращение к войскам от Вас, от Президента и от меня в связи с соединением наших войск, если, конечно, Президент Трумэн не будет возражать против этого… 2. Согласен также, что необходимо выпустить совместное предупреждение от имени трех правительств относительно безопасности военнопленных, находящихся в руках гитлеровского правительства. Текст предупреждения, полученный от Вас, не вызывает возражений».
Но корреспонденция, которая в тот день курсировала между Лондоном и Вашингтоном, и те разговоры, которые шли в американской столице, имели совершенно другой смысл и настрой.
Еще накануне британский премьер направил Трумэну телеграмму, в которой изложил аргументы в пользу жесткой линии и предупредил, что будет вынужден публично заявить о серьезных разногласиях с СССР по Польше на предстоящей парламентской сессии. В Государственном департаменте по-прежнему считали подход Черчилля слишком жестким. Стеттиниус в упомянутой ранее первой информационной записке для Трумэна утверждал, что в отношениях с русскими Черчилль «склонен отстаивать свою позицию с чрезмерной, на наш взгляд, жесткостью в деталях».
Трумэн в принципе согласился с такой оценкой и 14 апреля предпринял попытку уговорить Черчилля подождать со скандалом. «Ответ Сталина Вам и Президенту Рузвельту придает особую важность нашему следующему шагу. Хотя за малым исключением он не дает оснований для оптимизма, я твердо убежден, что нам следует сделать еще один заход». Трумэн предложил положить в основу послания Сталину собственный, подготовленный в Госдепартаменте проект.
Черчилль не настаивал на своем варианте послания и наставлял Кадогана: «Не может быть и речи о моей отдельной телеграмме Сталину, когда у нас есть преимущество совместных действий. Было бы величайшей ошибкой не присоединиться к новому режиму с самого начала, особенно когда они тверды и сильны». Но находившегося уже в Вашингтоне Идена Черчилль ориентировал на ужесточение текста совместного англо-американского заявления.
Иден был у Трумэна и затем делился впечатлениями с Черчиллем: «Полагаю, что в его лице мы будем иметь человека, который будет с
