Филарет – Патриарх Московский - Михаил Васильевич Шелест
— Ха! Умник! То-то и оно! Если бы тут были только деньги. С ними просто. Туда-сюда, плюс-минус… А попробуй посчитай и оцени эту рухлядь на момент приёма, или выдачи!
Дед вытер пот со лба и осёкся, вытаращив на меня глаза.
— Но откуда ты знаешь про это? Не поверю, что сам додумался. Кто научил?
— А что тут думать? — хмыкнул я. — Так, просто, понятнее. А материальные ценности должно учитывать отдельно, как товар. На каждую операцию завести свои счета. Поставки, например, проводятся по дебету десятого счёта и кредиту шестидесятого…
— Что-что? — переспросил дед и ещё шире раскрыл рот. — Какой ещё счёт?
Раскрыл рот и я, поняв, что несу, какую-то несусветную и непонятную мне самому чушь. Это было четыре года назад. И тогда я даже не помню, как выкрутился. Я просто закрыл глаза от страха, а что потом говорил мой рот я тогда не понимал. Сейчас, да, я понимаю, что тогда говорил и кто я вообще. А тогда… Ужас чего я натерпелся.
Дед тогда просто взял меня за руку, молча вывел из каземата, как он называл казначейские подвалы, и наподдал мне ладонью пониже спины. Я же, получив ускорение, прибежал из кремля к себе во двор и уселся под большую раскидистую липу, уже набиравшую цвет. Под звуки шуршания и звона крыльев перелетающих и ползающих по цветкам пчёл, шмелей и мух, я принялся размышлять, доставать из памяти и складывать «пазлы» моей жизни.
Как обычно, закрыв глаза, думать получалось лучше всего, но что это со мной случилось в дедушкином каземате я тогда так и не разобрался. Всплывали в голове упорядоченные знания «бухгалтерского учёта», но откуда они появились, я не знал.
С тех пор я стал не просто пользоваться своей способностью всё быстро и легко запоминать, что оказалось совсем не так, и воспроизводить, закрыв глаза, но и копаться в памяти, анализируя свои знания. Оказалось, что многое из того, что я вроде как изучил, совсем не соответствовало тому объёму знаний, который был у меня. Оказалось, что я ещё до начала обучения меня греком знал латынь, арифметику, географию и историю государств и не только, кстати, российского. А ещё я знал, и очень неплохо: зоологию, биологию, химию, физику, астрономию, высшую математику, юридическое право и экономику и главное — английский и русский языки. Но самое странное, что тот русский язык, что находился у меня глубоко в голове, в корне отличался от того письма и произношения слов, которым обучал меня грек-репетитор.
Дед сам появился в нашем доме через три дня после казуса. Я увидел его поднимающимся по отдельному лестничному переходу в мужскую «половину», когда, так же, как и в первый день свержения с «олимпа», сидел под тенью липы. Меня дед не заметил и когда они вместе с отцом вышли на крыльцо, отец громко позвал меня:
— Федька! Федька! Ты где, леший тебя забери?!
— Тут я, тятя! — крикнул я, чуя беду.
— Подь сюды, оголец! Ты почто деда в искус ввёл словесами дерзновенными?! Я вот тебе! Сей же час велю на конюшню свести, да розог отсчитать!
— За что, тятя?! — возмутился я, прячась за ствол липы. — Не дерзил я деду!
— А сейчас, что творишь? Мне дерзить? Поперёк тятьки базлаш!
Я увидел, как дед тронул отца за плечо и тот замолк. Они спустились по лестнице вниз, подошли ближе и дед негромко сказал:
— Со мной пойдёшь. У меня жить будешь, науку казначейскую познавать. Хочешь?
Я, видя, что отец, стоя за спиной старика, недовольно скривился, пожал плечами.
— Я ещё лошадей люблю и сабельный бой. Есть у тебя в конюшнях лошади и людишки к оружию приученные?
Ховрин улыбнулся и подойдя, и взъерошив мои вьющиеся волосы, приобнял меня за плечи и потянул за собой.
— Пошли-пошли. У нас, как в Греции, — всё есть.
Не видя с измальства от отца и мачехи ласки, я отнёсся к предложению деда спокойно, равнодушно пожал плечами и отправился, ведомый им за руку, огородами, жить в чужой дом.
Дед оказался не совсем моим дедом. То есть, этот старик не был отцом моей матери. И «дед» оказался даже не Ховриным, а Головиным. Звали его Михаил Петрович и был он дядей моей матери. Но, что для меня было по настоящему важным, это то, что он действительно был Государственным казначеем. Как, кстати, и ещё один мой родственник по этой же линии — Пётр Иванович Головин, считавшийся моим дядькой.
И дед, и дядька со своими семьями проживали в значительно большем, нежели наш, по размеру особняке и хозяйство у них было, честно сказать, побогаче.
Особняк состоял из четырёх, соединённых между собой зданий, имеющих свои подъезды и крыльца, и находился ближе к Красной Кремлёвской площади и всё ещё недостроенному собору Василия Блаженного. Так же как и у нас, в сторону реки простирались фруктово-ягодные сады и полисадники, в огороженном забором подворье имелись конюшни, овчарня, иные хозяйственные постройки, и даже кузница, откуда иногда доносилось звонкое постукивание молота и молотков.
Приведя меня на свою «половину», дед тут же учинил мне строжайший экзамен, потребовав начертить мелом на доске, как я вижу учёт казны.
— Вот смотрите, Михал Петрович, у вас несколько казённых палат: золотая, серебряная, мягкой рухляди и другие. В каждой палате свой, как я понял, казначей. Правильно?
Дед молча кивнул.
— В каждой заполняются две книги: приходная и расходная. И всё, вроде, правильно, но невидна разница. Ведь есть же не только свои ценности, но и чужие. Например — товар, поставленный в казну с отсрочкой платежа.
— Как-как? С отсрочкой платежа?
— В долг.
— А-а-а… Тогда мы пишем в долговую книгу.
— Вот-вот. А когда вы будете всё писать в одну книгу, разбив лист на две половины… Вот смотрите, деда.
Я расчертил доску на четыре части и расписал простую проводку с дебитом-кредитом.
— А вот тут будет баланс дня, — подвёл я черту.
— Баланс, — проговорил дед задумчиво. — Хорошее слово. Ежедневный?
— Ежедневный. Но это ещё не всё. Должна быть книга исходящих остатков по активу и пассиву, обороты по приходу и расходу.
— Тихо-тихо, — остановил меня дед. — Давай ка с самого начала. Вот тебе перо, чернила, бумага… Пиши!
Для жилья и работы дед отвёл мне отдельную небольшую светёлку, куда принесли писцовую кафедру и два больших сундука, которые, накрытые периной, стали мне кроватью. Сюда же приносили разнообразную снедь.
Я, почти не выходя
