Сергей Нуртазин - Русский легион Царьграда

– Да уж! У нас тут – всякого жита по лопате… Есть средь нас воины, князем Владимиром, как и вы, к нам присланные, есть изгои и изверги от славянских племен, они своей волей к нам пришли, есть варяги, есть торки, что недавно кочевать недалече стали, когда хазары согнали их с родных кочевий. Иные женками да чадами обзавелись, в сельцах живут за нами, или станами у застав, а то и в самих острожках, с десяток семей и в нашем острожке прижились. Хлеб для нас – не князева забота, от них, семейных, мы – с хлебом. Ну и сами мы, ратные, от пахарей не в стороне, помогаем им. Знал бы ты, Ратша, какая здесь земля, на Руси такой нет, родит дивно…

Мечеслав сидел, слушал, все ему было в диковину и все интересно.

– А вот помощники мои и други – Вельмуд, Перша Бродник, Поликарп, его ранее Быстром звали, он из вятичей, греческую веру в Христа принял, а как волхвы вятичские стали его в обрат приневоливать, он ушел к бродникам, затем – ко мне. Сам ведаешь, у нас ведь и в Киеве, что при Игоре, что при Святославе, да и при Владимире христиан не больно-то жаловали. Ну, а в острожке нашем так: верь тем богам, кто тебе люб, – говорил Ярун, указывая на своих соратников. – А теперь, Ратша, ты мне сказывай, как там великий князь Владимир поживает, Добрыня, Путята, Олег Волчий Хвост? Эх, и давненько же я в Киеве не был!

Долго сидели воины за столами, вели разговоры, произносили здравицы, подымали чары и стопы, но постепенно усталость и хмель взяли верх, в острожке все затихло, только редкий лай сторожевых псов у ворот и песни лягушек нарушали тишину. Но пришел срок, и, рассеивая темноту, взошла над землею заря-денница, озарила окрестности радующим все живое светом. Громкий щебет птиц разбудил Мечеслава, он открыл глаза: над ним, играя лучами, светило солнце, было прохладно и свежо. Мечеслав потянулся, зевнул и, вскочив на ноги, огляделся. Дымил потухший костер, чуть поодаль в различных позах спали дружинники, то ли не пожелавшие идти на ночь под крышу, то ли не нашедшие для того сил. Южная ночь – не радимичская, здесь и на потниках сладко спалось… Мечеслав стал осматривать острожек, который ему вчера так и не удалось разглядеть. Теперь он увидел две рубленые избы, одну – большую, дружинную, вторую, поменьше – принадлежавшую воеводе Яруну. У высокого частокола, окружавшего все внутренние строения, стояла конюшня с прилегающим к ней навесом, под которым приютилась небольшая кузня, неподалеку расположилось несколько землянок, в которых жили семьи пашенных смердов. Надо всем этим возвышалась сторожевая башенка, выдвинутая в сторону степи, на смотровой площадке стоял дружинник в островерхом шлеме. Мечеслав направился в противоположную от башни сторону, где находились ворота, обращенные к Киеву. На надвратной площадке стояли два стража.

– Куда это, молодец, поспешаешь, никак за стены? – сказал один из них.

– А дозволено ли? – спросил Мечеслав.

– Дозволю, почему нет. А спытать хочу, не оробел ли? Может, в Киев, к князю Володимиру под крылышко собрался? – зубоскалил страж.

– Мне и здесь по нраву пришлось, – принял его шутку Мечеслав.

– Ладно, проходи! Торопша, поди-ка отвори, – сказал Мечеславов собеседник второму стражнику. Тот спустился с площадки и подошел к воротам.

– Остерегись, кабы печенеги тебя не уволокли, а то мы у них половину мужей побили, теперь печенежским девкам женихов не хватает!

– Поостерегусь, – улыбаясь, сказал Мечеслав, выходя за ворота.

– Ты бы меч али копье взял. Перстом, что ли, от печенега отбиваться будешь? – донесся голос с площадки.

– Нужно будет, и перстом отобьюсь, – ответил на шутку Мечеслав.

– Кабы не оробели они, на тебя глядючи, да со степи не побежали бы, а то с кем же нам потом ратиться? – нагнал Мечеслава голос Торопши, за которым последовал раскатистый смех его товарища.

С возвышенности, на которой стоял острожек, Мечеславу открывался вид на широкую, бескрайнюю, уходящую за горизонт степь, вздымающуюся кое-где буграми-курганами, похожими издали на волосатые сгорбленные спины неведомых чудовищ. Внизу, у подножия холма, текла, убегая вдаль, малая извилистая речка, заросшая по берегам камышом, из которого выглядывали редкие деревца. К речке примыкал долгий, но неглубокий овраг.

«Вот он, рубеж, кон, граница земель украинных!» – подумал молодой воин, вглядываясь в степную даль.

Неторопливо спустился к реке, от которой веяло бодрящей свежестью. Утреннюю тишину изредка нарушали всплески воды, производимые рыбами. Неподалеку плавали утки. На мелководье, поджав ногу и высматривая добычу, стояла белая цапля. Мечеслав снял с себя одежду, зашел по пояс в прохладную воду, нырнул. Вынырнул почти у противоположного берега.

– Эх! – счастливо выдохнул он и поплыл назад.

Коснувшись ногами песчаного дна, остановился, постоял. Не спеша вышел по колено из воды, посмотрел в небо на сияющее солнце, крикнул:

– Лепотно-то как! Ярило-о-о!

Его тело, покрытое капельками воды, блестело на солнце, мышцы бугрились и играли под кожей, струйки воды стекали с волос на лицо. В два шага достигнув берега, Мечеслав вытерся рубахой, оделся и пошел обратно в острог. Войдя в ворота, он увидел, что все население этой маленькой крепостцы уже проснулось.

Глава девятая

Россы считали, что их постигнет ужасное бедствие, если они потерпят постыдное поражение от ромеев, и дрались, напрягая все силы. Ромеев же одолевали стыд и злоба при мысли о том, что они потеряют свою великую славу, потерпев поражение от народа, сражающегося в пешем строю и вовсе не умеющего ездить верхом.

Мечеслав разговаривал с Ратшей, когда к ним подошли Ярун и Перша.

– Днесь отдохнете, по рыбу пойдем, а завтра почнете в дозор выходить. Тебе же, Ратша, надобно с половиною твоих воев далее следовать, гонец ныне прискакал, весть недобрую привез. На Десне-реке печенеги на заставу напали, половину воев побили и старшого их.

– Да-а, недолго погостить пришлось у тебя, Ярун Волуевич.

– Печенегам за то земно поклонись.

– Уж я им поклонюсь, мечом да секирой.

– То потом. А пока готовь робят своих, за рыбой пойдем.

Весь день до сотни человек таскали невод, ловили рыбу, доставляли ее в острог, пластали для вяления. Речка малая отдала людям и плоскую тарань, и карпа с золотой, как ромейские монеты, чешуей, и зубастую щуку, и похожую на лезвие ножа чехонь. Незаметно день пошел на убыль. Мечеслав вместе с другими вернулся в острог, где уже все было готово к трапезе. На столах, поставленных под открытым небом, стояли пиво, меды, кучами лежала в плошках вареная и печеная рыба, горками – ломти духмяного свежевыпеченного хлеба, а от ухи, покрытой жирком и разлитой в большие пузатые деревянные посудины, похожие на братины, шел дурманящий запах, смешанный с дымком от костра. Ни за одним столом, даже княжеским, Мечеслав не ел с такой молодой жадностью. Когда трапеза была закончена, Ярун, обращаясь к старому дружиннику с длинными усами, чубом-оселедцем на голове и серьгою в ухе, сказал: