Михаил Шевердин - Набат. Агатовый перстень
Упираясь локтями в постель и неестественно выгнувшись, Файзи поднял голову.
— Зачем ты приехал? Рано ты пришёл. Я ещё не умер. Подожди немного... И тогда тебя, убийца, обведут вокруг моей могилы.
Переминаясь с ноги на ногу, Иргаш молчал, только желваки ходили на его скулах.
— Что же? Ты наточил свой нож и на отца, а? — снова заговорил Файзи. — Иди, иди, я не боюсь... Иди пролей кровь того... кто... родил тебя...
Он упал на подушку и слабым голосом продолжал:
— О, он видит... отец умирает... Он пришел посмотреть, как... отец... его... умирает...
Вдруг он с силой, непонятной в этом ослабевшем теле, поднялся и сел на постели.
— Братоубийца, ты... ты... родного брата предал в руки палачей, теперь пришёл... убить отца...
И так как Иргаш всё ещё молчал, Файзи попытался встать. С поразительной силой он вырвался из рук доктора и Юнуса и, показывая на Иргаша протянутой рукой, крикнул:
— Проклят... проклят... проклят...
Спотыкаясь, Иргаш спустился по каменным ступенькам айвана и побрёл вниз по улочке кишлака.
Файзи потерял сознание. Доктор и Юнус бережно опустили его на постель.
Доктор сделал всё, что было в его силах, чтобы вернуть больного к жизни. Но бесполезно.
Командир добровольческого коммунистическсго отряда, рабочий, труженик, человек большого сердца и великого мужества, Файзи Шами умер через несколько часов, не приходя в сознание. Его похоронили на склоне холма близ селения Мерджерум. И, воскрешая древний обычай своих далеких кочевых предков, бойцы отряда, прежде чем прощальным залпом проводить своего Файзи, насыпали над его могилой курган, который с тех пор называется Файзи-Тепе.
Глава тридцать третья. ПУТЬ ПАЛОМНИЧЕСТВА
Неверие человека, подобного мне, невероятно.
Его невозможно допустить. Крепче, чем моя вера, нет веры.
Во все эпохи есть один такой, как я — и тот неверный!
Так значит во всю эпоху нет ни одного мусульманина.
Абу Али ибн-Сина
Если когда-нибудь с моего языка сорвется слово покаяния,
то от такого, осквернения я прополощу его вином.
Хафиз
Измождённое лицо пепельного цвета, высохшее тело аскета и странная нездешняя одежда, делавшая Сеида Музаффара похожим на неведомую птицу из страны зловещих легенд, поражали всех встречных настолько, что они торопливо слезали с лошадей и ишаков и безмолвно сгибались в поклоне. Слова приветствий замирали у них в горле. А всадники ехали всё дальше, чаще всего напрямик, минуя большие дороги, по тропинкам, протоптанным скотом, а то и просто целиной, по степи. Ишан беспощадно гнал коня, и спут-ники его в душе приходили в отчаяние: до того все устали, хотя никто не смел заикнуться об этом вслух. Чем дальше, тем хуже. Почти полдня пришлось ехать по сухим лессовым обрывам. В узких естественных коридорах пыль стояла стеной, и духота делалась нестерпимой. Пища, чалмы, одежда, руки, гривы коней покрылись слоем беловатой, тонкой, как пудра, пыли, которая смешалась с потом и образовала глиняную корочку, и когда всадники выезжали наверх, они походили на легион бледных джинов, выскочивших из преисподней, чтобы тотчас же провалиться под землю. За холмами и обрывами пошли раскалённые солнцем галечные поля.
Принимавшие участие в путешествии ишана и присоединившихся в качестве паломников и добровольных проводников, помещики и баи из окрестных кишлаков первое время старались изо всех сил, скакали лихо впереди, чтобы предупреждать народ о приближении священного каравана высокопоставленного паломника. Они требовали у местных жителей доброхотных даяний «на дорогу» и не брезговали ни деньгами, ни продуктами. Некоторые обнаглели до того, что от имени ишана заставляли дарить себе халаты, коврики для молитвы, отрезы сукна, шелка. Но время шло, ишан не останавливался на отдых, измученные вконец непривычной скачкой по горам, даже наиболее ретивые изнемогали и старались незаметно отстать. Один из видных в прошлом эмирских чиновников Токсаба Бадреддин, вымотавшись вконец и посоветовавшись с друзьями, решил, как он выразился, помочь просветиться разуму господина святого. Он поспешил в видневшийся вдали кишлак, поговорил с некоторыми из его жителей и, выждав время, направился с ними навстречу ишану, неутомимому, непреклонному, ехавшему в седле всё так же прямо и спокойно.
— Говори, — глухо сказал ишан, почти не шевеля губами.
— О святой, о обитель рвения ислама, дозвольте спросить. Мне, знающе-му здешние места, хотелось бы обратить внимание вашей милости на одно неизвестное вам обстоятельство.
— Говори короче!
Несколько растерявшись, Токсаба Бадреддин уже не столь уверенно продолжал:
— Вот жители здешнего селения. Они умоляют вас прервать ваше паломничество. Скажите! — обратился он к двум розовощёким чернобородым здоровякам в белых аккуратных чалмах, — скажите, аксакалы, что знаете.
— О господин, — почти в один голос завопили аксакалы, — ваш путь усложнился, ваша дорога покрылась камнями затруднений. Мосты дальше на дорогах поломаны, овринги обрушены. Остановитесь в нашем селении, ибо дальше в кишлаках вы не найдёте и куска хлеба и снопа клевера. Кругом нечестивые воины Красной Армии. Увы! Опасности предостерегают.
— Клянусь, о святой ишан, я как ваш проводник не могу поручиться за здоровье и благополучие вашей милости, я...
Но он смешался и замолк, потому что встретился с пристальным, сверлящим взглядом ишана.
— Я не приглашал тебя в проводники.
Не останавливаясь, Сеид Музаффар продолжал путь. До курусайского бая Тишабая ходжи дошла весть, что ишан кабадианский едет мимо кишлака, и он поспешил навстречу. Ехал бай на быстроногом скакуне серо-стальной масти. Конь всегда стоял в подвальной конюшне, и бай садился в седло разве только два или три раза в год. Белые нежные копыта коня не переносили твёрдой каменистой дороги, и потому басмачи не увели его. Убранство коня превосходило всякие описания. Вплетённые в его челку и гриву бирюзовые камни соперничали голубизной с небом, нижний потник из тканого шёлка сиял пурпуром, верхний, покрытый золотым шитьем, поражал тонкостью богатого узора. Из-под бархатной подушки с изумрудными кистями выглядывало седло с золочёным сидением и лукой, а фигурные стремена казались выкованными из золота. Шёлковые подпруги, покрытые серебряными бляхами уздечки, нагрудник, нахвостник, изящные тумары-талисманы от сглаза, от болезней, от падения с лошади довершали убранство байского коня. Сам Тишабай, ещё не оправившийся после пыток и потрясений, жёлтый и тощий лицом, восседал на коне с важностью, и казалось, что огромный живот его еле-еле вынесет тонконогий конь. Бай, стремясь, очевидно, показать свою важность, надел семь-восемь ватных с шёлковым верхом халатов и перепоясался семью-восемью бельбагами и, несмотря на прохладный утренний ветерок, обливался потом, сбегавшим на лоб из-под громадной чалмы.
