Михаил Шевердин - Набат. Агатовый перстень
— Вот!
Доктору всё ясно. Он недоволен одним: Иргаш явно не доверяет познаниям Петра Ивановича в языке и предпочитает объясняться наглядно.
Но Иргаш всё ещё держит перед собой кулак и, хитро поглядывая на док-тора, начинает медленно разжимать пальцы.
Кольца на ладони нет. Оно таинственно изчезло. Иргаш даже смеётся, что вовсе не идёт к его вечно мрачной физиономии.
— Вот видел! — говорит он. — Я джадугар — колдун.
Затем он лезет в грудной кармашек камзола и, вытащив кольцо, вертит его перед удивленным лицом доктора.
— Видел? Так и Иргаш. Хлоп, а его там нет!
Доктор верит, что Иргаш выведет их из басмаческого окружения и гово-рит:
— Твой отец тяжело болен.
— Бог посылает болезни.
— Я еду лечить его.
— И бог посылает исцеление... если на то его воля.
Он отвечает так быстро, что доктор раздражается.
— Пойми, я еду, чтобы спасти твоего отца от смерти.
— Никто, кроме бога, не властен в жизни и смерти.
Внутренне посылая Иргаша к чёрту, доктор говорит, медленно чеканя слова:
— Мне сейчас не до бога, понял? Молчи! Я спешу к больному. И ты должен сделать все, чтобы мы доехали, пока отец твой жив, и я смогу ему помочь.
Произносит эти слова милосердия доктор с угрозой, и Иргаш понимает это.
— Хорошо! — говорит он.
Дивился доктор неслыханной выносливости их проводника Пулата. Он целиком оправдывал свое прозвание «Быстрый как ветер». Лошадь, выданная ему Пантелеймоном Кондратьевичем, не устраивала Пулата. Часто он спрыгивал с неё и шёл пешком. Он шагал быстро, размеренным коротким шагом, не поднимая за собой и облачка пыли. Пулат ступал легко и красиво. Так ходили, наверно, в старину опытные скороходы. У Пулата была одна страстишка. В длинных рукавах его халата жили ручные перепелки. Пулат выпускал их на привалах поклевать травку и жучков. Птички не убегали, не улетали. Едва Пулат начинал как-то особенно чмокать губами, они бежали к нему в рукав. На закате Пулат пел одну и ту же песню. Доктор записал бесхитростные её слова:
Посмотри на небо. Сколько звёзд!
Звёзды, что ты видишь, — капли крови.
То кровь народа, которую пролил эмир.
Посмотри на землю — жемчугом сверкает роса!
То ожерелье крови казнённых.
Ленин живёт в Москве. Ленин — герой.
Он работает день и ночь. Он велик.
Ленин любит бедных, он не любит богатых.
Без рабочей руки не было бы крыши,
Без крестьянской руки не было бы хлеба,
Без рабочих и крестьян нет богатств!
Аллах, если ты творец богатств,
То, кроме народа, нет бога.
Они едут теперь по тёмной долине. Снова ночь. Не видно ни зги. Иргаш ведёт их уверенно и решительно. Он подъезжает в темноте к доктору и спрашивает:
— Табиб, отец умрёт или останется жив?
— Ты только что говорил: всё от бога.
Но Иргаш не отвечает, он говорит:
— Мы приедем. Отец ещё живой будет?..
— Надеюсь.
Последний переход оказался лёгким, дорога вилась по неширокой долине. На далеких вершинах Гиссара таяли розовые пятна отсветов закатившегося солнца. Быстро, без сумерек, выползла, крадучись, густая южная ночь, а на западе по небу ходуном ходили лиловые дрожащие полосы... Навстречу путешественникам шли без опаски дехкане с вечерней песней:
У дервиша — тыква счастья,
У дехканина тыква — ужин.
Под встречавшимися на обочинах дороги чинарами попадались первые чайханы-навесы. И оттуда выглядывали совсем мирные, даже улыбающиеся физиономии людей. Стало ясно, что гарнизон близко и басмачи не очень-то охотно суют нос в здешнее селение.
Ветер нёс с холмов запахи спеющих хлебов и сухих трав. Прохожие охотно, без всякой боязни показывали дорогу. «Отряд, — сказали они, — стоит выше, в горах». Дорога пошла по склону гигантского, поблескивающего в сумерке золотом пшеницы холма. Вскоре невидимые в темноте ветви стали цепляться за шапки всадников. Потревоженные ночные птицы сердито хлопали крыльями и кричали в листве.
Из-за склона взошла луна, точно белый диск льда с голубыми пятнами, и сделала тропу холодной и таинственной. Тени от коней плыли, плескались в лунном свете. Давно забытое ощущение прохлады пронизало тело, и стало дышаться легко и свободно. Духота осталась где-то далеко внизу, за вдруг выросшими за спиной минаретообразными утёсами со светящимися в сиянии желтоватого месяца верхушками-пиками. Кони зашагали, несмотря на крутой подъём, быстрее, высекая подковами маленькие молнии из камней. Тень заслонила свет... Зазвенело, заплескало, забурлило — и в лицо полетели брызги. Кони захрапели, потянулись к воде. Откуда-то с высоты лился целый поток. Водопад низвергался с утёса, на верхушке которого сверкала, точно бриллиант чистой воды, яркая Зухра — Венера. От водопада, подобно серебряной ленте, сбегала вода.
Напились.
— Уже близко, — сказал Пулат.
Поехали дальше.
Они ехали всю ночь и, когда уже лошади окончательно выбились из сил, оказались в Мурджеруме. Хотя и рассвело уже, но доктор так устал, что если даже ему предложили бы все блага мира, он не мог бы описать внешнего вида кишлака. Он даже не помнит, как очутился на большом айване у постели своего друга Файзи.
Прежде всего Пётр Иванович взял его руку и стал считать пульс, и, уже считая, он встретился глазами с Юнусом. Только теперь доктор понял, что здесь он не один. На айване собрались все командиры и бойцы отряда.
То ли от крайней усталости, то ли просто безотчетно, но доктор не смог скрыть, насколько он поражён и расстроен состоянием Файзи. Все заметили это, и среди сидевших послышались громкие вздохи.
Файзи открыл глаза. При виде доктора он улыбнулся:
— Приехал доктор, а я... такой... плохой..
— Здравствуйте, Файзи.
— Разболелся я. Тут вот они, — и он усмехнулся болезненной улыбкой, — уже вокруг моего ложа водили барана... Сколько их ни учил я, а они, смо-трите, во что верят... Зарезали барана и роздали нищим. Я не стал возражать. Пусть бедняки поедят сытно... Видно дело мое трудное, раз вы приехали, доктор...
— Ничего, сейчас посмотрим вас... Вот он нас привёл. Подойди, Иргаш.
— Иргаш? Здесь? — с хрипом вырвалось из груди больного. Он сделал отчаянную попытку подняться.
— Лежите, лежите, он подойдёт, — доктор обернулся и сделал знак Иргашу, прислонившемуся к столбу и смотревшему на отца.
