Футляр для музыканта - Михель Гавен
– Что такое? О чем? – Маренн насторожилась.
– Я сегодня переводила несколько статей из прошлогодней «Нью-Йорк таймс», за декабрь. Это нужно Вальтеру для его доклада. Так вот, мама, я прочла, что… – Джилл запнулась, и в ее больших голубых глазах блеснули слезы.
Маренн молчала, она понимала, что торопить дочь не стоит.
– Я прочитала, мама, что Скотт Фицджеральд… – Джилл наконец-то нашла в себе произнести то, что намеревалась сообщить. – Скотт Фицджеральд умер 21 декабря в Голливуде. Четыре года он работал там сценаристом и писал роман о жизни Голливуда «Последний магнат». Эта книга так и осталась незаконченной…
– Скотт умер?
Маренн почувствовала, как против воли комок встал у нее в горле, и голос дрогнул. Она не сразу сообразила, что сказать дальше.
– Но это еще не все, мама. – Джилл понизила голос. – Его жена Зельда… Накануне Нового года она устроила пожар в психиатрической клинике в Эшвиле. Подожгла свою постель и… погибла в огне. Всего на десять дней позже него. Они оба погибли, мама.
Глаза Джилл блестели от слез. Маренн обняла ее голову и прислонила к себе.
– Я не знаю, как сказать Штефану, – прошептала дочь. – Скотт был для него кумиром. В Чикаго и Нью-Йорке он во всем пытался походить на него.
– Скотт во многом походил на его отца Генри Мэгона. Это был тот же тип мужчины, – ответила Маренн. – И Штефан тянулся к нему, потому что чувствовал это. Я сама скажу ему, не волнуйся, – успокоила она Джилл. – После ужина.
– Я хотела взять газету с собой, чтобы он прочел, – призналась Джилл. – Но оберштурмбаннфюрер Кройц, который выдает литературу, сказал мне, что печатные материалы выносить категорически воспрещено.
– В какой клинике находилась Зельда? – спросила Маренн. – В статье не сказано об этом?
– В клинике Хайленд, в Эшвилле, это Северная Каролина, – ответила Джилл, Маренн кивнула. – В статье также сказано, что накануне трагедии кто-то передал Зельде письмо, в котором сообщал, что ее муж изменяет ей в Голливуде с некоей Шейлой Грэм, кинокритиком из местной газеты. Она не знала, что Скотт уже десять дней как мертв, ей ничего не сказали о его смерти. От ревности она подожгла себя, был сильный пожар, Зельда получила почти пятьдесят процентов ожогов и умерла в мучениях. Кроме нее погибло еще десять человек, в том числе медсестра, которая пыталась спасти больных.
– Устроить пожар в палате в психиатрической клинике непросто, – заметила Маренн серьезно. – Обычно персонал строго следит, чтобы больным в руки не попадало ничего лишнего, что может угрожать их жизни. Видимо, тот, кто передал Зельде письмо, позаботился и о том, чтобы у нее было под рукой все необходимое, чтобы покончить с собой, когда письмо произведет эффект.
Поцеловав Джилл, Маренн подошла к окну. Мелкий снег, похожий на крупу, засыпал следы, оставленные между деревьями сойками, живущими в гнездах на высоких соснах, окружающих дом. Она чувствовала, что известие, которое сообщила ей Джилл, тяжелым камнем легло ей на сердце. Конечно, бессмысленно было винить себя. Она не была виновата в том, что не вернулась в США, да и сейчас не может вернуться, хотя очень бы этого желала. Скотт и Зельда, конечно, ждали ее. В последнем письме, которое она получила от Скотта в Берлине, он писал, что выполнил ее указания. Зельда находится дома, за ней следит опытная медсестра. Зельда увлеклась балетом, и он нанял педагога, который приезжает к ним на дом. Они с Зельдой отлично ладят. Зельда снова начала писать и даже опубликовала в журнале несколько рассказов. В каждой строчке этого письма ощущалась надежда на то, что выход из бесконечного черного тоннеля отчаяния будет найден, что выздоровление возможно и в будущем их ждет счастливая, безоблачная жизнь. Этой надежде не суждено было осуществиться. Как и ее собственным надеждам и желаниям. На письмо Скотта она не ответила – не успела. Письмо пришло вечером, а рано утром в ее съемную квартиру в Берлине нагрянуло с обыском гестапо. Письмо было изъято при обыске, тщательно изучено, с немецкой скрупулезностью пронумеровано, подшито, приобщено к делу и отправлено в архив. Писать же после освобождения из лагеря в 1938 году Маренн уже не сочла для себя возможным. Вполне вероятно, что письмо бы и дошло до адресата. Но что она сообщила бы Скотту о себе в нем? Что теперь она оберштурмбаннфюрер СС и лечит в госпитале солдат и офицеров фюрера? Что ее сын вступил в дивизию СС «Мертвая голова», а дочь работает переводчицей в разведуправлении рейха? Вряд ли Скотт, который в 1917 году, бросив Принстонский университет, ушел добровольцем на фронт и служил адъютантом командира 17-й пехотной бригады генерала Джона Райана, вряд ли он понял бы странную метаморфозу, произошедшую с ней. Ведь он знал ее как Марианну в Первой мировой, приемную дочь маршала Фоша. Как она оказалась на службе у немцев? Почему согласилась? Она понимала, что никогда не сможет объяснить ему этого. Может быть, и к лучшему, что он умер, так ничего и не узнав. Не разочаровавшись в ней. Она просто исчезла – и все. Они оба ждали ее сколько могли. Но не дождались. Может быть, решили, что она забыла о них, спряталась от них. Но лучше уж так. Они не дождались ее. И оба погибли. «Где ты была, Ким? Почему не приехала, как обещала?» Не исключено, что на небесах он задаст ей этот вопрос. И не исключено, что даже там у нее так и не будет на него ответа.
А за восемь лет до того, осенью тридцать второго года в Чикаго, лекция немецкого гастролера-философа закончилась, и он вышел в холл, окруженный щебечущими поклонницами. Взглянув на него, Маренн сразу согласилась со Скоттом. Фон Херф имел внешность киногероя – хоть сразу на обложку журнала. Если бы он появился в Америке раньше, можно было бы даже предположить, что именно с него Скотт Фицджеральд писал образ своего знаменитого Гэтсби. Высокий, подтянутый, с явной военной выправкой. Темный костюм сидел на нем безупречно – ни одной лишней складки. Светлые волосы гладко зачесаны назад, очень аккуратно, волосок к волоску. Черты правильные, ровный прямой нос – его лицо можно было назвать идеально пропорциональным, если бы не одна деталь – немного тяжеловатый подбородок, правда, чистейше выбритый. Возвышаясь над толпой поклонниц, он бросил взгляд в сторону окна, где стояли Скотт и Маренн. Затем, извинившись перед дамами, оставил их и подошел.
– Я рад, что вы еще разок посетили мою лекцию, дружище, – сказал он на неплохом английском и протянул Скотту руку, на указательном пальце блеснул перстень с рубином. Маренн обратила внимание, что у него очень длинные пальцы, практически, как у пианиста. «Такие пальцы бывают у музыкантов и, как ни странно, у убийц, – вдруг вспомнила она замечание знакомого патологоанатома в морге больницы Линкольна, когда он показывал ей труп маньяка, застреленного чикагской полицией. – Если бы он где-нибудь мне встретился, просто так на улице, я по его рукам не сомневался ни секунды, что это тот, кого мы ищем. Поверьте, у меня большой опыт».
– Как вам понравилось сегодня? – продолжал спрашивать фон Херф.
– Во всяком случае, не хуже, чем на прошлой неделе, – уклончиво ответил Скотт. – Миссис Сэтерлэнд, мой давний друг, – представил Скотт Маренн.
– Вы – Ким Сэтерлэнд?
Фон Херф взглянул ей в лицо. Глаза у него были очень светлые, почти прозрачные. Взгляд
