Феликс Гра - Марсельцы
Огромная, совершенно красная луна сияла над скалой: Правосудия. Рона катила свои спокойные воды с тихим журчанием, похожим на шелест ветерка в тополевой роще. На обоих берегах реки щелкали, перекликаясь, соловьи. В траве виднелось множество светляков.
Я шел не по большой дороге, а тропинкой вдоль берега Роны, — это значительно сокращало путь.
Временами я слышал звонкий девичий голос или смех парней. Я вздрагивал — люди пугали меня, — но тотчас же успокаивался: это веселилась молодежь, пользуясь ночной прохладой.
Я шагал и шагал, ни на секунду не останавливаясь. Вдалеке уже виден был темный массив Вердеттского леса. Меня тревожила мысль, что батальон марсельцев, не дождавшись меня, выступит в поход, и, подстегиваемый беспокойством, я пускался бегом, забывая об усталости. Я мечтал, как о величайшем счастье, о той минуте, когда я снова свижусь с марсельцами, с Воклером, когда займу свое место в рядах красных южан и вместе с ними двинусь на Париж свергать тирана и изменника — короля Капета…
Вот уже только ров отделяет меня от большой дороги. Я хочу перепрыгнуть через него, как вдруг из темноты меня окликает голос:
— Стой! Здесь ходить запрещено!
— Я друг свободы! — кричу я.
— Кто ты? Покажись!
— Я Паскале, авиньонский доброволец.
— Ага! Знаю, знаю! Это ты, мальчуган? А мы тут уже считали тебя погибшим! Молодчина! Иди, получай свой рацион!
Майор Муассон, капитан Гарнье, мой славный Воклер и многие другие федераты не спали. В одно мгновенье я был окружен людьми. Воклер обнимал меня, целовал в обе щеки, нянчился со мной, как с ребенком. Он не мог слова вымолвить: так он был взволнован. Мы оба плакали.
Майор Муассон то и дело повторял:
— Честное слово, я готов был дать приказ вернуться в Авиньон, чтобы разыскивать тебя. Какая-то тяжесть лежала на моей совести с той минуты, как я дал увести тебя этому Сюрто или как его там зовут…
— Не будем вспоминать об этом; к счастью, все окончилось благополучно, — сказал Воклер, выпуская меня, наконец, из своих объятий. — Но расскажи нам, что с тобой произошло? Видел ли ты Лазули?
— Видел ли я ее?.. Да ведь это она дала мне ружье, саблю и походный мешок.
И я снова рассказал все приключения минувшего дня: о Сюрто, о подвале, о том, как меня спасла Аделина…
— Пора выступать в поход, близится рассвет, — сказал майор Муассон. — Барабанщики, бейте сбор!
Воклер отвел меня в сторону и продолжал расспрашивать:
— Что же сказала тебе Лазули?
— Она сказала, что на следующей неделе отправится в Париж вместе с Кларе. Лазули поедет в почтовой карете и думает, что нагонит нас по дороге.
— Пусть приезжает! Нам будет веселей! Да и я не буду тревожиться за нее. У меня как гора с плеч! Ты не очень устал, Паскале? Ты не спал, конечно, ни одной минуты! Знаешь, ведь мы должны пройти без остановки шесть лье до Оранона. Выдержишь ли ты такой переход?
— Выдержу ли я? Не устал ли я? Ты шутишь, Воклер! Мы остановимся в Ораноне? Чего ради? Почему так скоро?
В простоте душевной я думал, что мы перемахнем через горы и без единой остановки дойдем до Парижа.
Воклер только рассмеялся.
Батальон уже построился на дороге.
Трам-там-там! — бьют барабаны.
— Вперед, вперед, сыны отчизны! —
затянули первые ряды, и батальон тронулся в путь. Стараясь делать большие шаги, чтобы не отстать от взрослых, я пел до хрипоты в горле. Я не шел, а словно летел на крыльях. С упоением я прислушивался к собственному голосу. Мне казалось, что он слышен в Авиньоне, в Марселе, в горах моей родной деревушки; мне казалось, что земля содрогается от шума наших шагов, от боя наших барабанов, от грохота телег, от грозных слов:
К оружью, граждане! Равняйся, батальон!
Я шел в первой шеренге, позади барабанщиков, рядом с высоким федератом, тем самым, который нес плакат с «Декларацией прав человека» по улицам Авиньона. Его звали Сама́. Это был добрый малый и весельчак. На каждом шагу он говорил мне: «Все отлично, мальчуган! Ты храбрый парень!»
Мне это было очень приятно, и в свою очередь, чтобы доставить удовольствие Сама́, я кричал: «Да здравствует нация!» Затем мы снова подхватывали припев «Марсельезы».
Заря еще только занималась, когда мы вступили в маленькую деревушку Сорг. Мужчины и женщины в одних рубашках, с растрепанными волосами вскакивали с постелей и высовывались из окон, чтобы посмотреть на марсельцев.
Молодежь встречала нас аплодисментами и посылала нам воздушные поцелуи. Взрослые кричали: «Да здравствуют марсельцы! Смерть тирану!» Но старики и старухи хмурились и осеняли себя крестным знамением. Завидев батальон, они спешили наглухо закрыть двери и окна и плевали нам вслед.
Но вот деревушка осталась позади; мы снова были в чистом поле. Солнце уже поднялось над горами Венту; на гумнах крестьяне молотили снопы тяжелыми цепами. Зерно просеивали сквозь большие сита, подвешенные на трех кольях. Оно падало на подстеленные полотнища золотистыми струйками. Легкий ветерок относил в сторону мякину, и она мягко ложилась на зеленеющую вокруг гумна траву.
От этой нагретой солнцем соломы, от сыплющихся под ударами цепов зерен, от золотой пыли над гумном, от больших сит, медленно качающихся на кольях, распространялся одуряющий аромат. Прозрачный утренний воздух пахнул печеным хлебом с аппетитно поджаренной коркой, и от этого запаха слюнки текли у марсельских землепашцев, шагавших по пыльной дороге походным строем.
Повсюду на жнивье работали крестьяне. Они переносили снопы со скирд на возы. Издали груженные до отказа возы казались крытыми соломой домами. Тяжелые снопы свисали со всех сторон, скрывая от глаз и колеса и боковые решетки. Солнце стояло высоко на небе и палило немилосердно.
Кузнечики выползали на свет из своих норок и, согревшись в теплом воздухе, заводили свои бесконечные песенки.
В десять часов утра, в самый разгар жары, мы все еще шагали по дороге в Оранон, оставляя за собой тучу густой пыли.
К оружью, граждане! Равняйся, батальон!
Барабанщики били в барабаны. Пятьсот голосов стройным хором пели одну песнь, у пятисот человек была одна воля, одно желание — поскорее добраться до Парижа и покарать предавшего нацию изменника — короля.
От нестерпимого зноя у всех пересохло горло, но никому и в голову не приходило жаловаться.
В полдень мы пришли в Оранон. Все население городка, с мэром во главе, вышло нам навстречу. Я был горд собою: дорожная пыль толстым слоем покрывала мою спину, плечи, грудь, ноги, лежала на бровях и ресницах. Лихо сдвинув на ухо свою красную шапку, я свирепо вытаращил глаза и запел «Марсельезу» так громко и воинственно, как только мог. Я шел в первом ряду, и мне казалось, что все смотрят только на меня, слушают только мое пение! Мой сосед Сама́ высоко поднял свой плакат и время от времени заставлял целовать его тех, кто не кричал достаточно громко «Да здравствует нация!»
