Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 3
Она подергала инокиню за рукав: «Можно я у Богоматери свечку поставлю? За здравие матушки моей».
— Иди, конечно, — разрешила та. Энни, пробираясь в толпе к огромному образу, закрытому изукрашенным драгоценными камнями окладом, мысленно сказала: «И за папу тоже помолюсь, пусть хоть здесь, все равно». Она поправила платок на голову и вдруг почувствовала, что кто-то тихонько прикасается к ее руке.
Невысокая, в простом сарафане девушка посмотрела на нее веселыми, голубыми глазами и едва слышно шепнула: «Матушке своей передай, я тут завтра буду, найди меня».
Энни опустила длинные ресницы, и, незаметно спрятав грамотцу за рубашку, облегченно улыбнулась.
— Ну вот, — Мэри развернула бумагу, — жив Федор Петрович, не плачьте, Ксения Борисовна.
Просит, чтобы отписали вы ему, в кою обитель поедем.
Ксения взглянула вниз, на девочек-послушниц, что шли к трапезной, и спросила: «А что же он отсюда меня не заберет?»
Мэри потянула к себе перо и чернильницу. «Тут стрельцов четыре сотни, Ксения Борисовна, — сухо сказала женщина. «И князя Василия Ивановича, сами слышали, казнить собираются.
Да и потом, — Мэри подняла лазоревые глаза, — вы, где с Федором Петровичем жить будете?
Они сейчас самозванца с престола скинуть хотят, недосуг Федору Петровичу с полюбовницей-то встречаться. Или вы хотите, чтобы он ради вас о долге своем забыл? Дак не будет такого».
Губы Ксении дернулись и Мэри, встав, обняв ее, проговорила: «Ну, простите меня, Ксения Борисовна, коли не про нраву вам сие. Однако ж и, правда, хуже нет доли, чем у женатого человека в подхозяйках ходить».
Девушка сжала длинные пальцы, и, раздув ноздри, ответила: «А мне хоша как, Марья Петровна, я под него хоть на Красной площади улягусь, на глазах у всей Москвы! А вы, видно, не любили никогда, коли говорите так!»
— Отчего же, — жестко сказала Мэри, вернувшись за стол, — любила. Однако ж, окромя любви, еще и честь есть, Ксения Борисовна, не след о ней забывать-то.
— А мне все равно, — уже на пороге обернулась девушка, — чести девичьей у меня нет более, на ваших же глазах я ее лишилась, если помните. Да и вы, Марья Петровна, — она издевательски усмехнулась, — для меня ноги раздвигали, и с удовольствием, как мне кажется.
Али послышалось мне?
Мэри помолчала и, оглядев Ксению с головы до ног, заметила: «Тако же и вы, Ксения Борисовна, тако же и вы. Господь вам судья, однако, помните — что мы сами, по воле своей делаем, дак за то у престола Всевышнего и ответ держать придется. А более ни за что».
— Вот и буду, — резко сказала Ксения. «А честь, Марья Петровна, дак, если любишь, и слова такого не знаешь».
Девушка захлопнула за собой дверь светелки, и, опустив засов, привалившись к стене, задрав подол монашеской рясы, — развела ноги в стороны.
— Федор, — простонала она, прикусив зубами край платка. Ксения задрожала, и, съехав на дощатый, твердый пол, закрыв глаза, — из всех сил стараясь сдержаться, — подавила крик.
Федор улыбнулся, и, приняв от Дуни грамотцу, ласково сказал: «Ну, молодец. На Английский Двор, сбегаешь еще, и завтра — в монастырь, да и все — спи до обедни опять».
Девушка внезапно покраснела и спросила: «А князю Василию Ивановичу голову отрубят, слышала я? Как же это так, Федор Петрович?».
Воронцов-Вельяминов отложил перо и потянулся: «Да не отрубят, не бойся, иначе, зачем я тут сижу? А что, — он подмигнул девушке, — соскучилась?»
Та пробормотала что-то, и Федор велел: «Иди, трапезничай, да возвращайся — я к той поре записку тебе отдам, что на Варварку нести надо будет».
Когда занавеска задернулась, он откинулся на лавку и задумчиво сказал: «Нашлась, значит, дочка дяди Матвея. Праправнучка Ивана Великого получается, если б в себе она была — вот и наследница престола царей московских. А Борис Федорович покойный, мне Шуйский рассказывал — все бумаги царя Ивана пересмотрел, вместе с патриархом, а так и не отыскал ее. Мудрено ли, юродивая да безъязыкая. Ну, пусть Марья ее забирает, еще не хватало тут смуту из-за нее устраивать. Да и не проживет она долго, два десятка лет под землей провела, преставится, и Господь с ней».
Он быстро набросал грамоту священнику при Английском дворе, и, закрыв глаза, тихо сказал: «Ах, Ксения, Ксения, ну, недолго терпеть осталось».
Федор развязал мешочек, что висел рядом с нательным крестом и вчитался в быстрые, торопливые строки: «Знай же, что я буду тебя ждать, хоть сколько, хоть до конца жизни моей, окромя тебя, Федор, никого другого мне не надо».
— Весной, — спокойно подумал мужчина. «Как раз к тому времени рабочих надежных найду, на Шексне этой меня никто и не видел, не узнают. А в монастыре всегда отыщется, что починить, крыша там протекает, али стены подновить надо будет. Однако ж забирать Ксению оттуда не надо, я к Троице на Москву вернусь, с государем кончать будем, пусть лучше в обители сидит, спокойнее. А потом — Федор задумался, — Лизавету в подмосковной оставлю, с детьми, а я с Ксенией тут заживу. Посмотрим, что из сего выйдет».
Занавеска заколебалась, и с порога раздался тихий голос: «Как вы и сказали, Федор Петрович, Боярская Дума казнить Василия Ивановича приговорила».
— Ты проходи, — велел Федор, убирая грамоты.
Неприметный человечек сел к столу, и, налив, себе кваса, вытирая русую бороду, сказал:
«Самозванец там прямо соловьем разливался, ну, наши-то, понятное дело, уши и развесили.
Да и, — он усмехнулся, — Федор Петрович, там кто сидит — те, кто от государя этого вотчины получил, кого он из ссылки вернул, остальные-то вон, как вы — затаились, али в деревню уехали».
— А ты не поедешь? — зорко взглянул на собеседника Федор.
Михаил Татищев сцепил пальцы, и коротко покрутив ими, ответил: «А мне и ехать некуда, мы хоть и Рюриковичи, однако по богатству с вами не сравнимся. Вас, кстати, уделов-то лишать будут, уж и указ о сем готов, как Василия Ивановича на помост возведут, так прочтут его».
— Ничего, — присвистнул Федор, — я жену с детьми в такую глухомань отправил, в старые владения воронцовские, что, пока туда о сем весть дойдет, мы уж и скинем самозванца.
— Летом следующим, — утвердительно заметил Татищев. «Вы тогда с Василием Ивановичем уезжайте, а опосля Троицы всем и займемся».
— На Пасху-то эта, — Федор выругался, — сюда явится. С отцом своим, и еще как бы ни тысячи две поляков с ними. Вчера тут Бучинский был, Никифор Григорьевич показал мне его, так хвалился спьяну, что, мол, на венчание самозванца столько потратят, сколько никто еще не тратил.
— А вы бы не рисковали, Федор Петрович, — озабоченно сказал Татищев.
— Это кабак хитрый, Михаил, — ухмыльнулся Федор, — был такой тать на Москве, давно еще, во времена царя Ивана, Данило Волк, так он все тут держал, а как голову ему отрубили — к Никифору дело перешло. Должен был сын Данилы этим заниматься, Михайло, да тот в Сибирь с Ермаком ушел и сгинул там.
