Мэри Рено - Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря (сборник)
Помню, на склоне и насыпи вала я опирался руками, помогал ногам и копьем. А потом очутился среди врагов и начал убивать… После этого мало что уцелело в памяти.
Я знаю, что не стал извлекать меча, он так и остался чистым в ножнах. Где-то там, наверху, в моих руках появился топор. Доброе оружие… Он рубил вокруг меня, а я ощущал, что не хочу никакого другого. Я не оглядывался, чтобы проверить, следуют ли за мной мои люди: я ощущал их за своей спиной – красные искры, срывающиеся с пламени моей ярости. Я бы обогнал их, если бы двигался прямо вперед, но добросовестность велела мне крушить врагов с обеих сторон.
Жажду, что подгоняла меня, я не мог утолить. Я сокрушал смертных мужей; кровь их стекала по топорищу, и пальцы мои сделались липкими. Но боль внутри нельзя было убить, как нельзя было убить судьбу и богов и разрывавший мое сердце гнев на нее. Зачем она вмешалась, когда все сложилось так хорошо? Она слишком много взяла на себя. Да, в битве мы равны, но царь лишь один из нас. Я уже вложил свою руку в десницу судьбы и видел свои дни законченными, как в песне арфиста. Нужды не было расставаться, рука об руку могли мы пересечь Реку, направляясь в царство Аида. Но она оставила меня в одиночестве, обремененного моим народом и без бога, который мог бы наставить меня, как жить и царствовать дальше.
Душа моя жаждала отмщения, и я мстил. Скоро на холме Пникса некого было уже убивать, и через седловину мы направились к холму Нимф. Враги были на вершине, и я крикнул, вызывая их на битву. В нашу сторону полетели редкие стрелы. Впрочем, скифы быстро отступили, и по воплям я понял, что они бегут. Позади меня уже кричали, что мы спасли город. Но я думал только об одном – о том, что чересчур много пришельцев уйдет отсюда живьем. Преследуя беглецов, я упал; телохранитель помог мне подняться на ноги; моргая, я огляделся и понял, что скифы устремились к равнине, где люди с кораблей уже ждут их. Но на холме впереди щетинилась копьями рать, и, опасаясь, что она ускользнет, я ринулся вперед. Вождь их бросился навстречу мне. Я выкрикнул боевой клич, но он отвечал словами:
– Владыка, это же я! Помогите царю, он ничего не видит. Тесей, это я, Аминтор! Поле битвы осталось за нами. Но как дела, владыка, что с тобой?
Я опустил топор, и удерживавшие меня мужи расступились. Глаза мои медленно прояснялись, и я увидел войско, вышедшее из цитадели; некоторые плакали от счастья, радостно приветствуя мою рать. И я стоял там, словно бы страшась пробуждения, а возле меня говорили негромко – как около постели умирающего. Кто-то сказал:
– Наверно, царя ударили по голове.
Но другой ответил:
– Нет, а где же амазонка?
Это я понял и ответил:
– На холме Пникса. Я сам доставлю ее домой.
И я повернулся в ту сторону, но, не сделав и пары шагов, остановился и приказал:
– Сперва приведите ко мне Молпадию, властительницу Лунных дев. Я должен взыскать с нее долг.
Один из начальников войска, сопутствовавший мне, отвечал, что она мертва. С неудовольствием я спросил: кто же убил ее?
– Но, владыка, – отвечал он, – ты сам сделал это сразу же, как поднялся на холм, притом ее же собственным топором. Он в твоей руке, ты прошел с ним всю битву.
Я вытер оружие о траву и поглядел. Тонкое топорище, лезвие полумесяцем, а на бронзе его серебром выведены знаки. Там, на Девичьем утесе, в день нашей встречи, когда Ипполита подъехала ко мне, в руках ее было это оружие. И теперь оно сопутствовало мне, словно бы понимая мои мысли.
С того дня я не выходил на поле брани без этого топора. Даже после всех прошедших лет я вспоминаю о той руке, что держала его. Но все на свете меркнет, и топор позабыл Ипполиту, теперь он знает лишь меня одного.
Она лежала на склоне холма, молодые люди окружали ее. Они выпрямили ее тело и положили на щит. Не смея коснуться стрелы, они послали самого младшего в Акрополь за жрецом Аполлона. Тот объявил, что Ипполита скончалась, извлек древко и покрыл усопшую алым покрывалом с голубой каймой. Юноши сложили на нем ее руки. Жрец сказал мне:
– Владыка Пеан послал ей знак. Но она спросила, должна ли сохранить предсказание в тайне, и бог позволил ей.
– Владыка, – сказал один из юношей, – за ней уже прислали носилки. Можно ли перенести ее вниз со склона?
Я отвечал:
– Вы все сделали правильно, но теперь довольно. Я сам сделаю необходимое.
Сняв покрывало, я взял ее на руки. Тело уже остыло и начинало застывать. Я отсутствовал слишком долго, тень ее уже отлетела далеко. Я держал на руках труп, у которого было ее лицо. Когда я оставил ее, она казалась уснувшей.
У подножия холма нас уже ждали погребальные дроги, и я опустил на них Ипполиту; битва получилась долгой, и я устал. Когда мы приблизились к Скале, я услышал победные пеаны. Гнев зашевелился во мне, но ведь и она хотела бы их услышать.
Вскоре и мне придется принести благодарность богам от лица всех афинян – таковы царские обязанности. Город спасен на тысячу лет. Об этом дне, думалось мне, будут петь, и я уже слышал эту песню: «Так пал царь Тесей, положив свою жизнь за народ; в цвете сил, рядом с любимой, почтенный людьми и богами».
Боевой пот остыл на моем теле; я ощутил резкий ветер с моря. Дворец ожидал меня на своей Скале. Солнце едва перевалило за полдень. Я не знал, как проживу даже этот день, но впереди еще были годы и годы. Она отдала свою жизнь за меня, за своего любимого… Женщина, некогда бывшая царицей, она знала, что только царь способен отдать свою жизнь за народ. Боги справедливы, их не обманешь.
Она спасла мне жизнь – чтобы плакать по ней. Но боги звали к себе царя, и с жизнью расстался царь.
Глава 17
С тех пор я плавал во всех морях и взял множество городов. Если войны не было, я отправлялся в поход с Пирифоем. Видеть каждый день новое, ждать завтрашнего дня – лучше, чем предаваться вину или маку, так и подобает мужчине. В снежной дымке я прошел между Сциллой и Харибдой; на скалах сирен, куда грабители засылают своих девок песнями приманивать мореходов, я поймал одну из них и сохранил свою жизнь. Женщин у меня было много, но всякий раз ненадолго. Заметишь смазливое личико на чужой стене и знаешь, что не добыть ее без трудов и опасностей; ну а добиваясь, забудешь о том, что было и будет… Можно даже поверить, что эта уж не окажется такой же, как все остальные.
Многие годы люди прощали мое бродяжничество, потому что я спас город. Зимы хватало, чтобы привести дела в порядок. Если за моей спиной кто-нибудь начинал угнетать народ, я карал виноватого тяжелой рукою. Но к весне я уставал от городских дел и от царских покоев, в которых рядом с моими более не висели ее доспехи; тогда я запирал дверь и отправлялся в море.
Если бы я остался в Аттике на год, то мог бы послать за молодым Ипполитом и добиться того, чтобы в нем признали моего наследника. Каждой весной я намеревался так и поступить. Но море звало меня в новые края, не связанные с воспоминаниями. И я оставлял сына в Трезене; ему было хорошо со старым Питфеем и моей матерью. Услыхав, что в трех царствах Ипполита зовут куросом Девы,[127] я решил было зайти в Трезен, но ветер дул не в ту сторону, и мне пришлось передумать. Я-то отлично помнил его упрямое молчание. Другой парнишка – на Крите, – веселый и ласковый, охотно сидел возле моих коленей, слушая повести морехода. С ним я мог поговорить, хотя, посмотрев на этого сына, трудно было сказать: «Вот идет царь».
