Мэри Рено - Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря (сборник)

Так сказал я про себя, углубившись в молитву: воины, идущие в бой, должны слышать лишь о победе, но не о смерти. Морской прибой охватил меня всей ровной мощью, гласом победы вздымая тело мое, сделавшееся невесомым. Я обернулся к Ипполите, стоявшей возле меня во всей красе и доблести. Она – даже она, ближайшая к моему сердцу во всем смертном мире – оказалась снаружи, за хрустальной стеной, внутри которой я внимал пению бога. Если бы я ощущал приближение обычной смерти, то попрощался бы с ней, дал совет, что ей делать с собой и с нашим сыном. Но я шел об руку с судьбой, которая говорит: чему быть, того не миновать.

Это наше последнее деяние, сказал я в сердце своем, наша последняя битва. Пусть нам сопутствуют боги в гордости и боевой радости. А время поплакать у нее будет.

Ипполита смотрела на меня своими ясными глазами. Я не знал, сколько времени миновало с того мгновения, как ко мне обратился голос Посейдона. Нетерпения не обнаруживал никто, значит, забылся я ненадолго. Она сказала мне:

– Я вижу тебя облаченным в победу, ты словно светишься.

– И ты тоже, – отвечал я, потому что и к ней прикоснулась рука бессмертного. – Итак, с богом. Вперед. Время пришло.

И я дал знак глашатаю трубить наступление.

Мы сбежали в ложбину между холмами, а потом подняли перед собой щиты, чтобы защититься от стрел, и стали подниматься на Пникс. Где-то наверху стоял муж, который отошлет мою жизнь к богу; а может быть, это сделает и женщина: Лунные девы тонкими голосами кричали свои боевые кличи, яркие, словно петушки-фазаны под утренним солнцем. Склон был крут, но ноги легко несли вверх мое тело, покорное приливу судьбы. И все же кое-что мешало мне – тяжелый щит из пятнистой бычьей шкуры. Я расхохотался, поняв, что, обреченный смерти, по привычке тащу с собой эту тяжесть, предназначенную, чтобы сохранить мне жизнь. Ослабив пряжку ремня, отбросил щит от себя. Не мне выбирать, где умереть.

Освободившись от щита, я почувствовал радость. Теперь я сделался только свободнее, потому что полнее отдался в руку бога. Тайну эту я открываю лишь царям, других она не может интересовать: покорись и ничего не бойся, бог войдет в тебя и унесет прочь твое горе. Я даю этот совет, потому что никто из мужей не остался в живых, пережив такое мгновение. Наверно, знание этого пригодится какому-нибудь вождю народа в грядущие времена. Иначе зачем я выжил тогда?

Со мной были воины, они распевали пеан и подбадривали себя криками, пока крутизна холма не лишила их дыхания. Никто не обругал меня за то, что я отбросил щит; все видели: это бог вдохновил меня – и решили, что он даровал мне знамение, сулящее жизнь. Они ощутили собственную удачу. Даже Ипполита не корила меня. Она держалась рядом со мной и останавливалась лишь ненадолго – чтобы спустить тетиву. Лунные девы на вершине холма заметили ее; они грозили кулаками и что-то кричали. Но она замкнулась в своем спокойствии. Даже когда на вершине вала появилась их предводительница Молпадия и, воздев к небу священный топор, воззвала к богине, лицо Ипполиты не переменилось.

Гребень был уже неподалеку. Стрелы, камни и дротики летали вокруг меня не задевая, словно бы бог обхватил меня своими ладонями. «Когда я паду, – думал я, – сила, которую мне дано ощутить, перетечет в мой народ; он не поддастся унынию после моей кончины». И я ощутил любовь к нему, а не ненависть к врагам, которые просто исполняли то, что должны были делать, как прежде мой собственный народ. Участь незваных гостей зависела от них самих и от богов, наша тоже.

Предводительница поставила наземь топор и взяла лук. Когда она прицелилась, я ощутил, как тысячью сладкоголосых рогов запела во мне музыка богов. Она говорила мне, что я не оставлю ни царство свое, ни Скалу, что тень моя будет возвращаться сюда в дни бед и ликования, призванная пеанами и молитвами. Лук распрямился, и я понял – сейчас!

Но стрела не ударила в мое тело. Только разом – так что голова закружилась – смолкла музыка, и я услыхал ее крик.

Золотой гребень клонился долу, прежде легкий и горделивый, он поник подстреленной птицей. Находясь перед богом, не сомневаясь в собственной смерти, я не видел, как она бросилась передо мной. Ипполита осела на колени, протянув вперед обе руки, потом согнулась пополам и упала на бок, повернутая торчащим из груди древком стрелы.

Я пал коленями на острые камни и обнял ее. Голос бога, полет несомого ветром тела оставил меня… так пробуждаешься от сна ради жестокого света дня. Уже ослепленный смертью, взгляд ее еще бродил по сторонам, а рука судорожно разжималась и сжималась. Когда я взял ее ладонь, пальцы в последний раз стиснули мою руку, а губы сложились в улыбку. Они шевельнулись, чтобы заговорить, но лишь смертный стон сошел с уст. Душа еще медлила, держась за трепетавшую паутинку дыхания. Потом Ипполита содрогнулась, словно в ней порвалась какая-то нить, и сразу отяжелела. Тут я понял, что она ушла.

Я согнулся над ней, вокруг меня кружила битва. Если бы воины направились дальше и оставили меня, я бы этого не заметил. Так замирает волк, когда его волчицу сразят охотники; в растерянности, не понимая, он лижет свою подругу и, когда она шевелится под его языком, надеется, что она оживет.

Но человеческое знание не оставило меня. Я вспомнил теперь, как она втайне ускользнула, чтобы одурачить меня с Аполлоном, уговорив любившего охотницу бога принять вместо моей ее собственную смерть.

Привлеченный шумом, я возвел глаза к вершине холма. Молпадия вознесла свой топор к небесам; диким хохотом пронесся победный клич над амазонками.

Тогда я встал на ноги. А встав, увидел вокруг себя юношей из дружины Ипполиты. Они рыдали, но мои глаза оставались сухими; много дней миновало, прежде чем мне было даровано это утешение.

– Оставайтесь с ней, пока я не вернусь, – обратился я к тем, кто стоял рядом.

Позади нас собрались воины, вся рать не отводила от меня глаз. Они были готовы; они поняли меня раньше, чем я сам понял себя. Но теперь я чувствовал то, что доступно и волку: боль потери не знает исцеления, но голод гнева можно насытить.

Я вскочил на Скалу, чтобы меня видели издалека, и испустил свой боевой клич.

Трижды возглашал я, и трижды отвечало мне войско, каждый раз громче и громче, словно бы я призывал к себе море. Руки лучников и пращников на гребне холма поникли, лица их обратились друг к другу. Тогда я побежал.

Помню, на склоне и насыпи вала я опирался руками, помогал ногам и копьем. А потом очутился среди врагов и начал убивать… После этого мало что уцелело в памяти.

Я знаю, что не стал извлекать меча, он так и остался чистым в ножнах. Где-то там, наверху, в моих руках появился топор. Доброе оружие… Он рубил вокруг меня, а я ощущал, что не хочу никакого другого. Я не оглядывался, чтобы проверить, следуют ли за мной мои люди: я ощущал их за своей спиной – красные искры, срывающиеся с пламени моей ярости. Я бы обогнал их, если бы двигался прямо вперед, но добросовестность велела мне крушить врагов с обеих сторон.