Виталий Гладкий - Подвеска пирата
Голштинец лежал и перебирал в уме события, произошедшие с ним и остатками команды после того, как они сбежали от каперов Ендриха Асмуса. К утру заштормило. Сильный ветер порвал паруса, потому что вдвоем с ними справиться было трудно, а штурман совсем слег. Пинк отдался на волю крутой балтийской волны. Суденышко бросало со стороны в сторону как щепку, и Клаус Тоде, стоявший за штурвалом, лишь огромным усилием удерживал его на фордевинде. Ветер гнал пинк в неизвестном направлении, и Карстен Роде клятвенно пообещал сделать богатый дар церкви в виде дорогого серебряного подсвечника, если судно не пойдет ко дну.
Шторм утих только спустя сутки. На моряков страшно было смотреть. Оборванные, побитые, с многочисленными синяками и ссадинами, они едва держались на ногах, и то больше усилием воли, нежели по своему физическому состоянию. А тут еще одна беда приключилась: на корабле не оказалось почти никаких продуктов. Наверное, каперы весь запас провианта, хранившийся в кладовке кока, забрали на когг Ендриха Асмуса, чтобы отпраздновать удачу. А то, что оставалось, или смыло за борт, или было безнадежно испорчено соленой водой.
Клаус Тоде, обладающий потрясающим нюхом на спиртное, все же нашел несколько полных бутылок с крепкой мадерой. На вине они и держались, сколько могли — в полупьяном состоянии, которое временами, особенно по ночам, становилось похожим на горячечный бред. Куда волны несли полуразрушенный пинк, понять было невозможно — над морем почти все время стоял туман. Когда их прибило к берегу, Карстен Роде услышал скрежет обшивки по камням и ощутил сильный толчок, но его затуманенное алкоголем и голодом сознание никак не отреагировало на этот факт...
— А што, немчура, живы-то? — раздался чей-то задорный голос, и Голштинец, погруженный в невеселые воспоминания, вздрогнул. — Пора вставать. Чай, вторые сутки пошли, как вы тут дрыхните. Изголодались, поди.
Он повернулся на голос и увидел там светловолосого паренька в вышитой рубахе. Тот держал в руках плетенную из лозы корзину с едой.
— Повезло ить вам... — Парень сноровисто накрыл на стол и расставил миски. — Это я вас выглядел-то. Вот и выходит, что вы мои крестники... — Он рассмеялся. — Милости просим трапезничать, господа хорошие!
— Нихт ферштеен... Нэ по-ни-майт.. — наконец вспомнил Карстен Роде русскую речь.
В Копенгагене (или Копногове, как русские называли столицу Дании) ему приходилось общаться с новгородскими купцами, но это было давно, и его скудный запас здешних слов успел выветриться из головы.
— А чего ж тут непонятно? — удивился парень. — Меня зовут Ондрюшка... запомнил? Он-дрю-шка! — Он похлопал себя по груди. — Смекай. А как тебя кличут? Какое твое имя?
Голштинец наконец понял, чего хотят от него, приязненно улыбнулся и ответил:
— Карстен. Ихь хайсэ Карстен.
— Вот и ладушки. Познакомились, значит. Кар-стен... — Ондрюшка попробовал на звук имя Голштинца, чтобы не забыть. — Поднимайся, будем кушать. Ам-ам... понятно?
— Я, я! — радостно закивал головой Карстен Роде, вдруг почувствовавший зверский аппетит.
— Нет, не только ты... — Ондрюшка не знал, что в немецком языке «я» означает «да». — Зови и остальных. Порато скусной хлебот[47] получился. С пылу с жару. Для поправки здоровья само то. Ужо Февронья постаралась. С ряпушкой и семужкой, на курином наваре. Царская еда.
Карстен растолкал Клауса Тоде, который и здоровый-то любил поспать, а уж в болезненном состоянии — тем более. Ганс Дитрихсен поднялся быстро и без посторонней помощи. На удивление, рана уже почти не болела, только ныла, и он пожирал глазами яства, расставленные на столе. Кроме наваристой ухи им подали добрый кусок запеченной на вертеле свинины, целую миску жареных гольцов, свежий ржаной хлеб и кувшин сбитня[48].
Голштинец слышал об этом напитке, но отведать еще не приходилось. Горячий медовый вкус очень ему понравился, а теплая хмельная волна, мягко прокатившаяся по всему телу, мигом вымыла из головы черные мысли, и он с воодушевлением набросился на еду. Остальные тоже не отставали: воспоминание о голодных днях на пинке, которое все еще было очень живо, помимо воли заставляло набивать желудки под завязку.
Ондрюшка скромно сидел в сторонке на низеньком табурете и с интересом присматривался к иноземцам. Несмотря на незавидное состояние, от моряков веяло мужественной силой и жесткостью, не присущей балтийским поморам с их покладистым, спокойным характером. А шрамы от сабельных ударов на телах потерпевших кораблекрушение (Ондрюшка помогал в раздевании, когда те мылись в бане) подсказали ему, что найденыши — народ бывалый, военный, много повидавший и испытавший.
«Вот бы с ними потолковать! — думал Ондрюшка с жадностью естествоиспытателя, открывшего новый, неизвестный доселе вид живых существ. — Хоть с этим Карстеном. Он, похоже, у них за главного. Атаман. Да вот беда — языкам-то я не обучен...»
В это время скрипнула входная дверь, и в комнату, где трапезничали голштинцы, ворвался Фетка Зубака. Он был расхристан, и чувствовалось, что сильно потрясен.
Хитрый Фетка не стал распихивать немчин по избам поморов. Он забрал их к себе, благо только недавно отстроил новую избу, просторную, так что разместиться в ней было где. Артельный атаман все еще надеялся на благополучный исход задуманного им предприятия. Он, как и Ондрюшка, тоже видел шрамы, пометившие тела потерпевших, и это лишь утвердило его в мысли, что те — не просто купцы немецкие, а пираты. Или каперы, что едино. Значит, у него все еще оставался шанс получить от какого-нибудь прибалтийского государя или от Ганзы премию за поимку опасных преступников.
Фетка составил письмо к ганзейским купцам с описанием и именами спасенных немцев (Карстен Роде не стал скрываться за прозвищем) и послал в Ругодив-Нарву, где была одна из контор Ганзы, гонца с наказом лететь под всеми парусами и обернуться как можно быстрее. Атаман ждал его, как начала путины, — места себе не находил — и наконец дождался.
Лучше бы и не отправлял...
То, о чем поведал гонец, ввергло артельщика в ужас. Оказывается, этого недотепу перехватили люди Аникея Строганова[49], и купец, прознав о спасенных моряках, вознамерился пообщаться с ними лично. Сам Строганов! Зачем?! И с какой такой стати он очутился в Нарве? Что ему не сидится в своем Соликамске?
Мысли в голове Фетки пошли наперекосяк. Он заметался по своему просторному подворью как хорь в курятнике, застигнутый хозяином, ругая незадачливого вестника разными нехорошими словами. Тот лишь что-то невразумительно мычал в ответ и, потупившись, мял в руках войлочный колпак, заменявший ему шапку. В конце концов, выговорившись и совершенно от этого обессилев, Фетка рявкнул на него: «А чтоб тебя ляды[50] взяли! Поди-ко прочь, обормот!», — и поднял на ноги домочадцев. К приезду такой значимой фигуры, как Аникей Строганов, нужно было подготовиться как следует, чтобы не ударить лицом в грязь.
