Ефим Лехерзак - Москва-Лондон
Очнулся в тесной и душной полутемной келье. Над ним склонилось чье-то красивое и такое близкое, родное и милое женское лицо с дивными глазами, полными слез…
— Кто ты? — прошептал он.
— Господи, вразуми раба своего Пахома! Да как же ты мог не узнать меня даже слепым?
— Это… это… ты?.. Ох, Пресвятая Богородица… неужто…
Да, это была Александра Меркуловна Сомова, ныне игуменья монастыря женского!..
…Преждевременные роды начались у нее той же ночью в домике церковного пономаря, куда успела спрятать Александру повивальная бабка. К утру беглая роженица заснула уже хоть и беспокойным, но свободным сном. На лице ее застыли дорожки от слез, искусанные губы слегка кровоточили и во сне…
А ребенок был мертв.
— И слава богу… — простонала она. — Куда его сейчас-то?.. На мучения лишь… Одна уж отмучаюсь…
Ее первенец умер полугодовалым от сильной простуды и удушья… Теперь вот этот… Тоже, кстати, мальчик…
Через две недели все та же повивальная бабка отвезла Александру в глухой монастырь, где мучились в ту пору около дюжины отверженных невест Божьих во главе со старой горбуньей, игуменьей Марией.
После смерти Марии Александра, сестра Ирина, стала игуменьей. Красивая, смелая, ухватистая в делах, молодая и далекая от фанатизма, добрая и справедливо требовательная, она довольно быстро поставила монастырь на ноги, увеличила его земельные угодья, монахинь заставила сесть за кружева, проложила в свою глухомань дорогу, отстроила новые кельи для себя и разного чина особ духовных, которые все чаще стали наведываться гостями молодой красавицы-игуменьи Ирины. Монахини заметно округлились, посвежели, в глазах их нет-нет, а начинали вспыхивать яркие звездочки. Да и стало их к этому дню больше тридцати душ…
Как-то она, припав к груди Пахома на его постели, проговорила:
— Уйти тебе надобно, Пахомушка, ладушка ты мой, кровинушка… Ах, судьба наша горькая — то муж постылый, то монастырь унылый… Хоть хозяйкой я тут, да игуменьей зовут. А у нас ведь как? Игуменьи за чарки, сестры за ковши… У меня — муж, у них — мужики… Не монастырь, а вертеп содомский… Кто ж такое потерпит? Как же быть-то нам? Куда ж нам теперь податься, родимый ты мой? Ведь больше я тебя не оставлю… даже коли гнать меня палкою станешь…
Выход из этого положения придумал Пахом.
Так вот и появился «скит» — большая усадьба в дремучем лесу. Только двумя-тремя тайными тропами можно было достичь ее сквозь непролазные и коварные мари да лесные трущобы. Огражденная со всех сторон мощным бревенчатым забором от лесного зверья, она и для человека была порядочной крепостью. А внутри — большой дом с баней, конюшней, амбарами, погребами, со свинарником и коровником, с большим навесом для сушки трав, кореньев, ягод и плодов, огороды, кусты малины, смородины, множество разных цветов…
Пахом же предложил игуменье, чтобы она со своими монахинями добывала для него разную лесную, полевую да огородную разность, а он в своем скиту даст жизнь всяким снадобьям, кои затем можно было бы с превеликой пользой продавать хотя бы и в самой Москве…
В руках умной и хваткой игуменьи Ирины дело это пошло настолько успешно, что уже через два года она открыла три лавки в Москве, множество подобных же точек чуть ли не по всей Руси, а поскольку торговали там от имени ее монастыря настоящие монахини, товар обычно сбывался без задержки, деньги текли веселым и звонким весенним ручейком. Теперь только самые сложные, мудреные, заговоренные и освященные прелатами церкви лекарства и снадобья, мази и наливки, настойки и примочки делал сам Пахом и они за немалые деньги попадали в палаты сильных мира сего, даже самого царя всерусского! Все же остальное делали теперь монахини игуменьи Ирины, а то и просто крестьяне, осевшие на землях ее монастыря…
Глава VIII
Всей деревни — десЯток дворов. Одной бородой вединственную улицу дочиста выметешь…
Под конец дня, когда хлесткая метель заметно приутихла, выбившиеся из сил лошади остановились у плетеных ворот крайнего двора.
Псы всей деревни взвыли в одночасье, готовые в клочья разорвать не-
прошеных гостей.
— Эй, кого Господь в подарок нам несет? — послышался скрипучий голос с подворья. — А то ведь у нас тут о гостях ни слуху ни духу, ни вестей ни костей…
— Князь-боярин со людишками своими! Отворяй, смерд, да расстелись прахом!
— Ох… свят, свят…
Дом был стар и невелик. В единственной комнате основное место занимала большая печь с просторной лежанкой, откуда на столь внезапных гостей со страхом и любопытством смотрели пять-шесть, а может, и больше пар детских и не только детских глаз…
— Чьи ж вы будете, смерды? — резко спросил у порога княжич Алексей, сын вологодского наместника боярина князя Бориса Агафоновича, брезгливо морщась от крутого смрада, царившего в доме.
— Свои мы… — с низким поклоном ответил хозяин, сухой и высокий человек с густой русой бородой, в растоптанных лаптях и в длинной домотканой рубахе.
— Это как же так?
— Ничьи мы. Свои, сталбыть. От Бога. Общиною управляемся…
— Ну-ну… Бог в помощь… На ночь примешь большого боярина и меня, сына его!
— Так ить все хоромы мои тута, княже… Самим не повернуться лишний раз…
— Ладно, не скули да не язви ухо мое своим голосом. Чад своих да домочадцев гони с печи да с дома на ночь единую!
— Это куда же нам всем деться-то на ночь морозную глядючи? Ты уж, княже, гостем у меня будь, но не гонителем. Мы тут к законам эдаким не приучены…
— Приучим, сталбыть! Да еще и людишек наших приветь по чести, лошадям корм задай, а собак укроти, чтоб спать не мешали! Накорми, напои гостей знатных. Чай, не каждый день в конуру твою вонючую князья жалуют… Так-то вот… Да шевелись — не мертвый покуда!
Поддерживаемый под локотки, в узкую и низкую дверь едва протиснулся князь Борис.
Хозяин упал ему в ноги.
— Фи-и-и… — сморщился от отвращения князь. — Вонишша… мерзость… Боярские али дворянские людишки-то?
— Ничьи, — криво усмехнулся Алексей, — вольные, сталбыть. Ну, твори, что велено, хозяин, неча бородою тараканов по полу гонять! Ну!
По знаку хозяина с печной лежанки ссыпались, точно горох, все ее обитатели и в одном исподнем исчезли в сенях.
— Ну, хозяин, что есть в печи — все на стол мечи! — приказал Алексей. — А хозяйка-то есть ли у тебя?
— Как не быть… Только на сносях она у меня, в баньке родить приладилась. От убожества своего щец горячий на стол ставлю, на зайчатине варенный…
Оголодавшие и назябшиеся в дороге князья быстро управились с горшком щей и с твердым заячьим мясом.
