Ефим Лехерзак - Москва-Лондон
Оголодавшие и назябшиеся в дороге князья быстро управились с горшком щей и с твердым заячьим мясом.
Круто рыгнув, князь Борис спросил хозяина:
— Кикимору-то гнали сегодня?119
— Хрестьяне, чай… Ведаем небось, чего на Герасима120 творить надобно…
— Добро. Людишек моих да лошадей обогрей да покорми по-хорошему. За хлеб-соль да кров теплый получишь поутру сполна… да по-княжески…
Обманул князь Борис, только на этот раз не по своей воле…
…Ночь вступила в самую темную свою пору, когда неподалеку от подворья, где находился большой княжеский обоз, остановились двое больших саней-розвальней, запряженных по тройке взмокших лошадей, и с полтора десятка вооруженных до зубов стрельцов на крепких низкорослых северных конях.
Привязав верховых лошадей к саням, люди безмолвно подошли к зыбкому плетню, бесшумно перелезли через него и не таясь пошли к дому. Собака злобно зарычала в своей будке, но нападать на ночных гостей почему-то не стала…
Люди, вошедшие в дом, находились там всего несколько минут, после чего вынесли оттуда два очень больших и тяжелых тюка, обернутых тулупами, без особой осторожности бросили их на разные сани и легкой рысцой отправили своих лошадей в путь…
Лишь к вечеру вторых суток с пленников были сняты меховые мешки, изо ртов вынуты тряпичные кляпы и полупридушенным князьям швырнули по черному сухарю дохристианской поры…
— Во… воды… — прохрипел князь Борис.
Высокий стрелец в коротком полушубке, при сабле на ремне и шестопере за поясом приказал с высоты своего седла:
— Дайте обоим снежку испить. Не все ж им кровью людскою лакомиться!..
— Пошто выкрали нас, станичники? — послышался голос Алексея. — Ай не ведаете, кого взяли?
— Как не ведать… татей высокородных… Лишь палачи царские доселе не ведали вас… Ужо будет им теперича работенка праведная! Воздастся вам по делам вашим… отольются слезы по невинно убиенным вами… нехристи сатанинские!..
— Да ты ври, стрелец, да не завирайся! Чего несешь-то? Башку твою ссекут, язык твой глупый сперва вырезав, за речи крамольные! Боярина царского эдак-то бесчестить — все одно что самого государя оскорбить да унизить! Сдерут с тебя шкуру заживо, смерд ядовитый! Куда волочете-то нас?
— В Москву! На суд царский! Да на казнь лютую, ан праведную!
— Это по чьему же такому приговору? — вытаращил глаза Алексей.
— Всевышний так указал, а люди вологодские так приговорили!
— Ну-ну, ты Бога-то в помощники себе не тащи: на всех он един — что на грешного, что на праведного, а кто суть кто…
— Заткнись, сатана в обличье княжеском! Не то и до суда царского не дотянешь! — И стрелец выхватил саблю из ножен.
— Эй, боец царев! — взревел вдруг князь Борис. — Охолонь-ка малость! Велено тебе на суд царский бояр великих доставить — вот и вези без продыху. А уж там и сочтемся, Бог даст, кто на ком правду взыщет… Только вы бы, стрелецкие людишки государевы, обличья-то ваши открыли бы — не по очам ведь вашим сыск нам вести. За головы наши, во сне праведном побитые, за теснения великие, коими отягщены ближние бояре царские, за дьявольское невежество ваше…
Сабля стрельца просвистела над головою князя Бориса, срезав большой клок свалявшихся с соломой волос…
Князь оторопело втянул голову в плечи…
— Заткни ему пасть — и в мешок! До самой Москвы старого дьявола
не вытаскивай! Пошел!
— Эй, погоди, погоди, стрелец! — взмолился Алексей. — Сойди с коня да прислони ухо свое к губам моим…
— Говори так, при всех! — резко приказал стрелец с обнаженной саблей.
— Когда ушей много, прибыли мало… — уныло пробормотал княжич.
— Все?
— Погоди, погоди, стрелец! Не кипи… паром изойдешь… Руки на час малый развязал бы… до ветра путем сходить надобно… Негоже ведь князьям под себя навозить… Да и покормили бы чем получше… А то ведь до суда царского не дотянем — дух ить не только на слове Божьем держится.
— Все, княжич?
— Да нет же, погоди! — Он перешел на шипучий и свистящий шепот: — Всем людишкам твоим — по десятку рубликов золотых, тебе — пять десятков, и разъезжаемся в разные леса!..
Стрелец вдруг изогнулся в седле и схватил Алексея за его модным клинышком стриженную бороденку. Поставив таким образом княжича на колени в санях, стрелец саблей (и не слишком старательно, следует признать!) обрезал ему усы, а затем и саму эту бородку, окровавив сначала его верхнюю губу, а затем и нижнюю с подбородком вместе. Не слишком уж тонко произведя эту операцию, стрелец изо всей силы ударил княжича саблей плашмя по спине, прошипев:
— Моли Бога, что язык твой змеиный заодно не отрезал! Пес шелудивый… недоделок…
— Сто! Сто золотых! Ну — тысячу, стрелец!
Сильнейший удар сапогом в окровавленное лицо уложил Алексея едва не замертво…
— В мешок его! В пасть соломы затолкай сколь влезет… Так… Эй, гони!
Лица стрельцов были невидимы: почти до самых глаз на них были на-
двинуты меховые шапки с острыми, заломленными назад концами, а лица полностью прикрыты черными шерстяными платками. И лишь глаза их свидетельствовали о том, что под покровом одежды бушуют страсти молодых и сильных людей…
До Троице-Сергиева монастыря они трижды отбивались от голодных волчьих стай — стрелами, ружьями и даже шестоперами и саблями с кинжалами… Приходилось сражаться с лесными хищниками, охотившимися за стрелецкими лошадьми…
Но куда опаснее были разбойники в человеческом облике! Большие
и малые их ватаги, которыми кишели лесные проезжие тропы и ямщицкие гоночные тракты, устраивали хитроумные завалы с капканами для людей
и лошадей, а их засады всегда выбивали из строя наибольшее количество вооруженной охраны или самих путников…
И все-таки на рассвете Дня сорока мучеников121 они были у стен обители святого Сергия Радонежского122.
— Экая крепостища! — восхищенно проговорил один из стрельцов с руками, обмотанными окровавленными тряпицами. — Не дом Божий, но крепость государева…
— Болтай неразумное! — хмуро сказал второй стрелец, очевидно — начальствующий, тот самый, что был столь суров и непреклонен с обоими князьями. — От разбойников житья нету ни царю, ни Богу… За такими стенами только и прятать святые души угодников Божьих!
Один из крупнейших и богатейших монастырей разлился, словно река
в весеннее полноводье, на огромной площади северо-восточной равнины русской. К нему приписано было около двух десятков меньших монастырей. Как полноправный помещик, он владел примерно 250 селами, 500 деревнями, 200 пустошами, полусотней починков и селищ, несколькими волостями, не менее чем 40–50 тысячами крестьянских душ и десятком тысяч десятин земли. Одно из крупнейших хозяйств страны не могло не стать
