Ефим Лехерзак - Москва-Лондон
в землю избушку в поисках спасения от недугов телесных. Хромая и горбатая, она с самой ранней весны, вслед за первыми ручьями талого снега и до нового первого снега собирала в девственных окрестных лесах травы и ягоды, цветы и листья, грибы и коренья, сок древесный и мед, мох, кору, шишки, птичьи яйца да звериный кал — все, чем бесконечно богат северный русский лес. Она принимала роды, вправляла грыжи, заговаривала зубы, сращивала поломанные кости, укрощала бабью похоть и воевала с мужским бессилием, снимала бельмо с глаз и останавливала течь желудка, красила волосы и сводила чирьи, привораживала желанных и отвращала ненавистных, вытравливала плод неправедный и заставляла плодоносить ежегодно чуть ли не от ветра единого — словом, вологодская знахарка Акулина лечила всех от всего, приговаривая потихоньку:
— У Господа Бога забот много — все болячки у всех смертных исцелить ему недосуг. На дело сие святое Всевышний нас, знахарей своих, определил да благословил. От Бога мы, сталбыть… Ну, раб Божий, очисти душу свою пред ликами святыми, кинь монетку в кружечку да и шепни, что недужится, где неможется, а где и не слаживается…
Десять лет постигал Пахом великую науку врачевания людей. Даже заговаривать словом и жестами научился до полного отключения их сознания. Каждая травка и листочек, всякая ягодка, грибок, корешок да шишка, лесные ручейки, мед да сок древесный, даже, казалось бы, терпкий, сладостный, невыразимо нежный и упоительный аромат родных лесов, полей и лугов — все отдавало ему свою целебную силу, чтобы воплотиться в здоровье и счастье людское…
Все отдала ему вологодская знахарка Акулина по прозвищу Богова. Все — что знала, что умела, что чувствовала. Пахом готов был самостоятельно врачевать страждущих…
И вот однажды на какой-то удивительно светлой и поросшей мягкой травой вперемешку с ландышем маленькой лесной полянке Акулина, тяжело опираясь на свою клюку, присела на небольшой березовый пень и, отдышавшись немного, пальцем поманила к себе Пахома.
— Ну вот, сталбыть, и за мною Господь послал… Отойду вскорости… Умаялась я вовсе… Уж на десятый десяток взобралась было… Ан круто… сталбыть… Ты, Пахомушко, не тужи по мне больно-то: кабы до нас люди не мерли, и мы бы на тот свет дороги не ведали… Ох Господи, помилуй да пощади чадо мое любимое, сердцу моему милое…
— Полно, бабаня, отходную-то воспевать!
— Да нет уж… в самую пору приходится… Помирает ведь не старый,
а поспелый… Двор мой с избою — тебе, Пахомушко. Прибыток мой тож тебе. Ты не гляди, что медяки, а знай, что их много… Людей берегись: зависть да злоба в лютых зверей обращает их порою… Ну да обо всем на свете разговор у нас с тобою был уж. Теперича прими благословение мое да и ступай себе с Богом. Простому смертному невместно за смертью приглядывать. Ступай, ступай, чадушко, с Богом. Сталбыть, на смерть, что на солнце, во все глаза не взглянешь… Ступай… А завтра поутру схорони меня тут, у пенька… Благостно тут, отрадно…
…Недаром, видать, сказывают, будто в чужую жену черт не одну ложку меду кладет…
Как-то на Луков день117 в церкви, битком набитой народом по случаю на редкость теплой, сухой да яркой погоды и большого торга, привлекшего множество народа со всех ближних и дальних окраин Вологды, а также больших гостей из Холмогор, Ярославля, Ростова, Суздаля и даже из самой Москвы, Пахом вдруг почувствовал на своем затылке чье-то взволнованное дыхание и едва различимый шепот:
— Не запирай к ночи калитку… Жди с первою луною… Страждущую
не отврати, лекарь… Не оборачивайся да молчи…
Пахом, не знавший к тому времени близости женской, взволновался. И предчувствие великого открытия и непостижимого блаженства не обмануло его…
Когда она, согнувшись едва не вдвое в низких дверях, вошла в крохотную горенку, где под образами тускло мерцала маленькая лампадка, и сняла с головы большой черный платок, Пахом обмер: перед ним стояла известная всей Вологде молодая красавица Александра Меркуловна Сомова, третья по счету (или даже более того!) жена богатейшего здешнего купчины, человека злобного, жестокого и мстительного, а к тому же лет на тридцать (коли не больше!) старше ее…
— Ну, здравствуй на долгие годы, лекарь! — обнажив прекрасные белоснежные зубы в завлекательной улыбке, сказала она, сгибаясь в низком поклоне перед оторопевшим Пахомом. — Чего ж глаза-то на меня пялишь?
Ай не ведаешь, кто я?
— Как не ведать… — смущенно пробормотал Пахом, также сгибаясь
в низком поклоне перед нею. — Да кто ж тебя в Вологде не ведает… такую…
— Это какую же — такую?
— Да красивую такую… самую, поди ж ты, красивую… Только…
— Чего еще-то? Какой в красоте-то моей изъян сыскал? Говори уж теперича, коли начал…
— Не к тому я вовсе… Красота твоя без всякого изъяна… Говорила же ты, будто страждущую исцелять надобно. Так где же она?
— Да вот вся она пред тобою, лекарь! — с веселым вызовом заявила она. — Ай не подхожу я под страждущую?
Пахом в полной растерянности смущенно пожал плечами.
Перед ним стояла высокая, молодая (пожалуй, лишь года на три-четыре
и старше-то его), красивая, богато одетая женщина с лукавой улыбкой. Темно-голубые глаза ее бесстрашно смотрели в его глаза.
— Смела уж ты больно… — пробормотал Пахом, не в силах сбросить с себя чары этой женщины. — Чем же ты страждешь-то, что в такую позднюю пору из дому тайком сбежала?
— Беда гложет — неплодная я… — все с той же улыбкой сказала она.
— Сколь времени-то?
— Третий уж годочек… Муж во гневе…
— А он-то сам… ну… каков?..
— При силе, при силе… Не я одна то ведаю…
— У Акулины-то была ли?
— Была… И не раз…
— Воду родниковую с камня вишневого118 пила ли?
— Пила, пила… чуть не ведро выхлебала… И ничто. Все Акулина на мне сотворила, что сама ведала. В монастыре вон тоже полгода постничала, покуда муж торг в Москве правил. И ничто… Никак не цепляется… Теперь одна надежда, иначе муж со двора плетьми выгонит…
— И какая же?
— Да ты — больше надежды у меня нету!
— Я? Акулина не смогла, а я смогу? Не шутила бы ты эдак-то… Не Господь Бог я вовсе…
— И хорошо, и хорошо, что не Господь Бог ты! А исцелять ты меня станешь не по-божески, а вовсе по-мужски…
— И как же это? — совсем обалдел Пахом. — Акулина ничего такого мне не сказывала…
Александра смеялась не слишком звонко, но очень заразительно.
Вот она вплотную подошла к Пахому, положила обе своих красивых руки на его широкие, сильные плечи и громко зашептала прямо в его лицо:
— Ужо я обучу тебя колдовству сему… Давно, ой давно глаз я на тебя положила, сердце свое тебе отдала… Давно… До замужества своего несчастного еще… А ты… телок нелизаный… поди, и не глядел в сторону-то мою… Ну, веди… веди же меня поживее…
