Последний рейс «Фултона» (повести) - Борис Михайлович Сударушкин
Даже готовые ко всему чекисты были немало удивлены, когда наблюдение за Черным в Москве вывело их на квартиру Левицкого-Цедербаума — брата известного меньшевистского лидера Мартова.
Кого только не было в этой огромной своре контрреволюции, намеревавшейся залить Россию кровью!..
Возвращение
Издерганный на стыках, почти на сутки выбившийся из расписания, поезд пришел на вокзал рано утром. Трамваи по Большой Московской не ходили, и, закинув за спину опустевший «сидор», Тихон направился в губчека пешком.
Вспомнил, как несколько месяцев назад этой же улицей возвращался из госпиталя, как Лагутин поручил ему организацию рейса «Фултона» и каким до обидного легким показалось ему это задание.
Солнце еще только осветило макушку церкви Богоявления, а Лагутин был уже у себя в кабинете.
Увидев Тихона, улыбнулся, встал из-за стола:
— Поздравляю с успешным завершением операции. Молодец!
Тихон смутился: уж не смеется ли над ним председатель губчека?
— Чего уж меня поздравлять, Михаил Иванович? Не смог я арестовать Черного на «Фултоне», упустил.
— Вы сделали главное — сберегли детей!..
Лагутин усадил Тихона за стол, долго расспрашивал, как проходило плавание, чем детей кормили, что вспоминалось им вдали от разрушенного города.
Потом разговор опять зашел о Черном.
— Ты был рядом, приглядывался к нему. Что думаешь о нем? — спросил Лагутин с какой-то особой, настороженной интонацией.
Тихон рассказал все, что энал о Черном, как удалось его разоблачить, а под конец признался:
— Сначала я его вовсе не подозревал, свою роль он играл безупречно. Считайте, проницательности не хватило. Одно могу сказать: Черный — враг особый, не всякому пришло бы в голову взорвать пароход с детьми...
Лагутин внимательно слушал Тихона, хмурился, и непонятно было, то ли он согласен с ним в оценке Черного, то ли нет. Прихрамывая, прошелся по кабинету. Не бережет себя Лагутин, на износ работает, — с сочувствием посмотрел Тихон на его темное, измученное бессонницей лицо.
Председатель губчека вернулся за стол и заговорил медленно, как бы прислушиваясь к собственным словам:
— Сразу после твоего сообщения о бегстве Кленова мне было приказано собрать все сведения о нем. Его отец был известным здесь либералом, от партии кадетов избирался в Государственную думу, а в семнадцатом году поехал на фронт призывать к верности Временному правительству — и солдаты подняли его на штыки. А по матери он Шварц. Активная эсерка, за участие в террористическом акте была сослана в Сибирь. Полковник Ливанов говорил на допросе, что в мятеж, под огнем красной артиллерии, у Черного погибли дети. Все это ложь, детей у него не было, и к Перхурову он пришел не ради мести, а потому, что состоял в «Союзе защиты родины и свободы» с самого его основания. Когда мятеж был подавлен, ему каким-то образом удалось вырваться отсюда, приехал к матери в Томилино. И тут начинается еще одна страница его темной биографии. При обыске у стрелявшей в Ленина Каплан обнаружили железнодорожный билет из Москвы в Томилино. Оказывается, мать Черного была хорошо знакома с Каплан — они познакомились в Акатуе, в ссылке. А сразу после ареста Каплан она исчезла из Томилина вместе с Черным, который вскоре опять у нас в городе объявился. Вот и напрашивается вопрос — не к ним ли в Томилино хотела возвратиться Каплан, выполнив свое подлое задание? Каплан стреляла в Ленина тридцатого августа, а третьего сентября ей уже вынесли приговор и тут же привели его в исполнение. До сих пор не могу понять, зачем такая спешка нужна была? Нет, такую падаль жалеть нельзя, ее трижды расстрелять мало, но следствие надо было провести как положено, чтобы точно выяснить, кто направлял руку Каплан. Да, слов нет, поторопились. Но ничего. История — наука хитрая, рано или поздно все прояснится...
Немало пройдет времени, прежде чем подтвердятся слова Лагутина, далеко протянется черный след от покушения на заводе Михельсона...
Тихон спросил об Андрее Лобове — и только сейчас узнал о его гибели. Потрясла Тихона смерть бывшего командира, многое было связано с ним: и служба до мятежа в красногвардейском отряде, и работа в Заволжской коллегии по борьбе с контрреволюцией, и первые шаги в губчека. Тяжело переживал Тихон эту смерть.
А спустя несколько дней в губчека пришла анонимка, с текстом которой Лагутин ознакомил Тихона:
«Товарищи чекисты!
Хотя я рискую своей жизнью, я пишу вам это письмо, чтобы вы обратили внимание, что делается в детской колонии, где начальником Сачков — личность подозрительная, лучший друг предателя Менкера, которого в прошлом году расстреляли за участие в белогвардейском мятеже. А в подручных у него — докторша Флексер, мужа которой тоже расстреляли как врага советской власти и заговорщика, и завхоз Шлыков — бывший комендант гимназии Корсунской, где во время белогвардейского мятежа был штаб перхуровцев. Они живут здесь в свое удовольствие, а дети голодают, едят хлеб с отрубями и червяками, ходят раздетые, спят в грязном белье, у многих чесотка. Колонисты, которые раньше не имели никакого понятия о вшах, имеют теперь по сто штук. И все происходит по вине этой троицы — мнение не личное, а общее. Вместо того чтобы улучшить положение колонистов, все ругаются, разбирают, кто больше работает, воспитатели или хозяйственники, кто кого оскорбил и так далее. А колонистов в это время вши едят.
Товарищи из губчека! Разгоните эту банду саботажников или дармоедов — называйте их как угодно, от названия нам легче не будет, вши и чесотка останутся все те же. Колонист. Когда потребуется, имя свое скажу».
— Ясно, что писал кто-то из взрослых — откуда у колониста могут быть такие сведения о Сачкове, докторше и Шлыкове? — положил Лагутин письмо на стол. — Наверняка, он даже член Совета — вон как детально расписывает...
Посмотрев на анонимку, Тихон не поверил своим глазам. Привстав со стула, взял ее в руки:
— Михаил Иванович! Записки Кленова написаны этим же почерком!..
Председатель губчека полез в сейф за подшитыми к делу записками Черного начальнику колонии и убедился — почерк тот же самый: те же широкие петли и завитки, та же рыхлая желтая бумага, и даже карандаш вроде бы тот же самый.
— Что же получается? — рванул Лагутин ворот гимнастерки. — Значит, еще один сообщник у Черного? И он остался в колонии?
— Выходит, так, — упавшим голосом сказал Тихон...
Беда не приходит одна — старая, проверенная истина.
Буквально на следующий день в городе стало известно о прорыве Южного фронта конницей Мамонтова. Кровавый рейд совершал казачий корпус — озверевшие белогвардейцы вырезали целые селения, не было пощады ни старым, ни малым.
В местной газете опубликовали длинный список жертв Мамонтова только в одном уездном городишке Козлове. Напротив каждой фамилии стояло короткое и страшное пояснение: повешен, изрублен шашками, закопан живым в землю, насмерть забит нагайками.
Были в этом страшном списке и дети, которых казаки на глазах матерей бросали в огонь, подкидывали на штыки.
В этой же газете сообщалось о гибели в схватке с мамонтовцами товарища Павла — вожака городских рабочих:
«Будучи окружен казачьим отрядом и не имея никакой надежды на прорыв, товарищ Павел застрелил несколько казаков и, чтобы не сдаться живым в руки, последней пулей покончил с собой».
Не знал Тихон, что в этом же бою, пытаясь спасти своего комиссара, погибла Маша Сафонова — первая любовь Тихона, так
