Александр Дюма - Анж Питу
Жильбер мог бы отправить сына в Виллер-Котре дилижансом (они как раз начали ездить от Парижа до границы) или даже в своей карете; но мы знаем, как его тревожила мечтательность юного Себастьена, а ничто так не располагает к грезам, как быстрая езда и стук колес.
Поэтому он ограничился тем, что проводил мальчиков до Бурже, а там, указав широким жестом на уходящую вдаль дорогу, освещенную ласковым солнцем и окаймленную деревьями, сказал:
— Идите!
И Питу пошел, уводя с собой Себастьена; мальчик много раз оборачивался и посылал воздушные поцелуи Жильберу, который, скрестив руки на груди, продолжал стоять на том месте, где расстался с сыном, и провожал его глазами, будто чудесное видение.
Питу расправил плечи. Он был чрезвычайно горд доверием, которое оказал ему такой важный человек, как королевский медик Жильбер.
Он ревностно принялся за порученное дело, состоявшее в том, чтобы быть одновременно гувернером и гувернанткой.
Питу был полон веры в себя; он спокойно шел через деревни, объятые ужасом и смятением после недавних парижских событий, — мы говорим «недавних», ибо хотя мы дошли в своем повествовании до 5 и 6 октября, Питу и Себастьен, как мы помним, вышли из Парижа в конце июля или в начале августа.
К тому же головным убором Питу служила каска, а оружием — огромная сабля. Это все, что он приобрел во время событий 13 и 14 июля; но этих двух трофеев, придававших ему грозный вид, было достаточно и для удовлетворения его честолюбия, и для обеспечения безопасности.
Впрочем, своим грозным видом Питу был обязан не только каске и драгунской сабле. Все, кто принимал участие в штурме Бастилии, все, кто так или иначе ему содействовал, сохранили в себе нечто героическое.
Кроме того, Питу стал немножко оратором.
Те, кто слышал постановления ратуши, речи г-на Байи и г-на де Лафайета, научились понемногу витийствовать, особенно если уже изучили латинские «Conciones»[35], довольно бледным, но все же довольно точным подражанием которым было французское красноречие конца XVIII века.
Обладающий двумя этими достоинствами, а также двумя крепкими кулаками, чрезвычайно приветливой улыбкой и выдающимся аппетитом в придачу, Питу в прекрасном расположении духа шагал по дороге в направлении Виллер-Котре.
Тем, кто интересовался политикой, он сообщал новости; впрочем, побывав в Париже, где новости нынче пекли в огромных количествах, он мог при случае и присочинить.
Он рассказывал, что г-н Бертье зарыл в землю несметные сокровища и что однажды Коммуна их разыщет и выкопает. Он утверждал, что овеянный славой г-н де Лафайет, гордость провинциальной Франции, в Париже был уже не более чем совершенно истрепавшейся куклой, чей белый конь служил мишенью для острословов. Он уверял, что г-н Байи, которого Лафайет, как и другие члены его семейства, удостоил своей верной дружбы, аристократ из аристократов, а по словам злых языков, еще и кое-что похуже.
Истории, что рассказывал Питу, вызывали бурный гнев слушателей, но он умел смирять его Нептуновым quos ego[36], ибо знал новые анекдоты про Австриячку.
Благодаря неиссякаемому красноречию Питу его без конца угощали обедами и ужинами до самого Восьена, последней деревушки на пути в Виллер-Котре.
Поскольку Себастьен, напротив, ел мало, а то и вовсе не ел, поскольку он все время молчал, поскольку он был бледным болезненным ребенком, каждый, принимая участие в Себастьене, восхищался неусыпными заботами Питу, который нежил, холил, лелеял мальчика и вдобавок съедал его порцию, причем с таким видом, будто делает это единственно из любезности.
Дойдя до Восьена, Питу, казалось, заколебался; он посмотрел на Себастьена, тот посмотрел на Питу.
Питу почесал в затылке. Это была его манера выражать нерешительность.
Себастьен достаточно хорошо знал Питу и не оставил без внимания эту подробность.
— Что случилось, Питу? — спросил мальчик.
— Случилось то, — отвечал Питу, — что, если тебе все равно и ты не слишком устал, можно пойти в Виллер-Котре не прямо, а через Арамон.
И честный Питу покраснел, высказывая эту мысль, как зарделась бы Катрин, выражая менее невинное желание.
Себастьен понял.
— Ах, конечно, — сказал он, — ведь там умерла наша бедная матушка Питу.
— Идем, брат мой, идем.
Питу так обрадовался, что чуть не задушил Себастьена в объятиях, потом взял мальчика за руку и, свернув с тракта, устремился по проселку, тянувшемуся вдоль долины Вюала́, с такой скоростью, что не успели они пройти и ста шагов, как Себастьен, запыхавшись, попросил:
— Не так быстро, Питу, помедленнее.
Питу остановился; ему было невдомек, что Себастьен еле поспевает за ним, ведь он-то шел своим обычным шагом.
Он увидел, что мальчик бледен и дышит с трудом.
Питу взял его на руки, как святой Симеон Иисуса, и понес.
Теперь он мог идти как угодно быстро.
Поскольку Питу уже не в первый раз брал Себастьена на руки, мальчик не противился.
Так они дошли до Ларньи. Тут Себастьен почувствовал, что дыхание Питу участилось; он сказал, что уже отдохнул и тоже может идти быстро.
Но Питу великодушно замедлил шаг.
Полчаса спустя мальчики пришли в Арамон — «прелестный родной уголок», как поется в романсе великого поэта, романсе, музыка которого несомненно гораздо лучше, чем слова.
На окраине деревни мальчики остановились и огляделись по сторонам.
Первое, что они увидели, было распятие: такое верующий народ ставит обыкновенно у входа в деревню.
Увы, дух вольномыслия, царивший в Париже, проник и в Арамон. Гвозди, которыми были прибиты правая рука и ноги Христа, заржавели и сломались. Христос висел на одной левой руке, и никому не пришла в голову благочестивая мысль починить этот символ свободы, равенства и братства — тех добродетелей, каким так истово поклонялись французы в конце восемнадцатого столетия, и вернуть его на то место, куда поместили его иудеи.
Питу не отличался набожностью, но с детства привык уважать религию. При виде этого заброшенного Христа у него сжалось сердце. Он нашел в одной из оград тонкий гибкий прут, прочный, как проволока, положил на траву каску и саблю, взобрался на крест, прикрепил правую руку божественного мученика к поперечине, поцеловал ему ноги и спустился.
Себастьен тем временем молился, стоя на коленях у подножия креста. За кого он молился? Мы не знаем.
Быть может, за видение своего детства, которое он всей душой надеялся вновь обрести под высокими деревьями здешнего леса, — за неведомую мать, которая, однако, никогда не должна быть неведомой, ибо если даже она не кормила нас девять месяцев своим молоком, то непременно питала нас девять месяцев своей кровью.
