Александр Дюма - Все приключения мушкетеров
VII. Четвертый день плена
На другой день, когда Фельтон вошел к миледи, она стояла на креслах, держа в руках веревку, сплетенную из нескольких батистов, разорванных на длинные полосы, связанные между собой концами; при скрипе двери, отворенной Фельтоном, миледи ловко спрыгнула с кресел и старалась спрятать за собой эту импровизированную веревку.
Фельтон был бледнее обыкновенного и по глазам его, покрасневшим от бессонницы, видно было, что он провел ночь в лихорадке. Несмотря на то, лицо его выражало самую суровую строгость.
Миледи села; он медленно подошел к ней, взял конец веревки, который будто по неосторожности или с намерением она выставила на вид, и хладнокровно спросил:
– Что это такое, миледи?
– Это? Ничего, – сказала миледи, улыбаясь с тем печальным выражением, которое она так искусно умела придавать своей улыбке. – Скука – смертельный враг заключенных, мне было скучно, и для развлечения я занялась плетением этой веревки.
Фельтон взглянул на стену, у которой застал миледи на кресле, на котором она теперь сидела, и заметил над головой ее вбитый в стену позолоченный крюк, служивший для вешания платьев или оружия.
Он вздрогнул; пленница заметила это, потому что она наблюдала за каждым его движением, хотя глаза ее были опущены в землю.
– Что вы делали, стоя на этом кресле? – спросил он.
– Что вам за дело? – отвечала миледи.
– Мне нужно знать это, – сказал Фельтон.
– Не спрашивайте меня, – сказала пленница: – вы знаете, что нам, истинным христианам, запрещено лгать.
– Так я вам скажу, что вы делали, или лучше сказать, что вы хотели сделать, – сказал Фельтон: – вы хотели привести в исполнение ужасное намерение; подумайте, миледи, если Бог запрещает ложь. Он еще строже запрещает самоубийство. Вы или преувеличиваете жестокость своего положения, или не вполне высказываетесь; ради Бога, объяснитесь.
– Рассказать вам мои несчастья для того, чтобы вы приняли их за басню; сообщить вам о моих намерениях, чтобы вы донесли о них моему гонителю: нет, к тому же какое вам дело до жизни или смерти несчастной осужденной? Ведь вы отвечаете только за тело мое, не правда ли? и если вы представите труп мой, с вас ничего больше не спросят и, может быть, еще наградят вас вдвойне.
– Меня, – вскричал Фельтон: – вы можете предполагать; что я возьму награду за жизнь вашу! Вы не думаете о том, что говорите!
– Оставьте меня, Фельтон; дайте мне исполнить мое намерение, – сказала, воспламеняясь, миледи: – каждый солдат должен быть честолюбив, не правда ли? Вы теперь поручик; на выносе моем вы будете в чине капитана.
– Но что же я вам сделал? за что вы возлагаете на меня подобную ответственность перед людьми и перед Богом? – сказал тронутый Фельтон: через несколько дней вас здесь не будет; я уже не буду охранять жизнь вашу и тогда, – прибавил он со вздохом, делайте что хотите.
– Следовательно, – сказала миледи, как будто с негодованием, – вы человек благочестивый, вас называют справедливым, вы просите только о том, чтобы не быть обвиненным в моей смерти.
– Я должен беречь вашу жизнь и буду беречь ее.
– Но понимаете ли вы, какую обязанность вы исполняете? она была бы жестока даже и тогда, если бы я была виновна; как же назовете вы ее, если я невиновна?
Я солдат и исполняю полученные мною приказания.
– Разве вы думаете, что в день страшного суда Бог отделит слепых палачей от неправедных судей? вы не хотите, чтобы я убила свое тело, а между тем сделались сообщником того, который хочет погубить мою другую душу!
– Но я вам повторяю, – сказал тронутый Фельтон, – что никакая опасность не угрожает вам; и я ручаюсь за лорда Винтера как за самого себя.
– Безумец, – сказала миледи, – несчастный безумец тот, кто осмеливается отвечать за другого, когда самые мудрые, самые благочестивые люди не могут отвечать за самих себя; безумец тот, кто принимает сторону сильного и счастливого, чтобы притеснять слабую и несчастную!
– Невозможно, – сказал Фельтон, сознававший в душе верность этого довода; – пока вы пленница, вы не получите свободы с моей помощью; пока вы живы, вы не лишитесь жизни через меня.
– Да, – сказала миледи, – но я лишусь того, что для меня гораздо дороже жизни, я лишусь чести, Фельтон, и вы будете отвечать перед Богом и перед людьми в стыде моем и бесчестии.
Как ни был, или как ни казался бесстрастным Фельтон, но в этот раз он не мог устоять против тайного обольщения, овладевшего уже им; видеть эту женщину, такую прекрасную, чистую, как самое непорочное видение, – видеть ее то плачущую, то грозную, испытывать в одно время влияние отчаяния и красоты; трудно было перенести все эго для мечтателя, для человека, согретого верой, для сердца, исполненного пламенною любовью к небу и жестокою ненавистью к людям.
Миледи заметила смущение его; она понимала, что кровь его кипит, волнуемая противоположными страстями, и подобно искусному генералу, который, видя, что приятель готов отступить, нападает на него с победными криками, она встала, прекрасная как древняя жрица, с поднятою рукой, с открытою шеей, с распущенными волосами, стыдливо придерживая платье на груди, с огнем во взгляде, помутившим уже разум молодого пуританина, подошла к нему и громко запела своим приятным голосом, которому умела при случае придавать особенное выражение.
Фельтон стоял под влиянием этой песни будто окаменелый.
– Кто вы, кто вы? – вскричал он, сложа руки; – посланница ли Божия, или служитель ада, ангел или демон, Елоя или Астарте?
– Разве ты не узнал меня, Фельтон? Я не ангел и не демон; я дочь земли, сестра твоя по вере.
– Да, да, – сказал Фельтон, – я все еще сомневался, но теперь верю.
– Ты веришь, а несмотря на то, ты сообщник того сына Белиала, которого зовут лордом Винтером. Ты веришь, а несмотря на то, оставляешь меня в руках врагов моих, в руках врага Англии и веры? Ты веришь и между тем предаешь меня тому, который наполняет и оскверняет свет своею ересью и развратом; этому наглому Сарданапалу, которого ослепленные называют герцогом Бокингемом, а верующие антихристом.
– Я вас предаю Бокингему! я! что вы говорите?
– У них есть глаза, – сказала миледи, – они не увидят; у них есть уши, и они – не услышат.
– Да, да, – сказал Фельтон, проводя рукой по лбу, как будто для того, чтоб уничтожить последнее сомнение, – да, я узнаю голос, говоривший мне во сне; да, я узнаю черты ангела, который является мне каждую ночь и говорит: Спаси Англию, спаси самого себя. Говорите, говорите! – вскричал Фельтон. – теперь я могу понимать вас.
Ужасная радость быстро, как молния, сверкнула в глазах миледи.
Как ни мимолетна была эта искра зверской радости, Фельтон заметил ее и вздрогнул, как будто при этом свет заглянул в бездну сердца этой женщины.
