Магистр ордена Святого Грааля - Эжен Дени
Граф хлопнул в ладоши, тут же появился его немой слуга Антонио (а нем тот был после того, как лет сорок назад ему за какую-то провинность вырвали язык) и жестами, — хотя слуга был нем, но не глух, именно так Литта привык с ним изъясняться, — дал ему распоряжение насчет напитков и трапезы. Фон Штраубе всегда поражало, сколь малозаметными были эти жесты и как безошибочно Антонио их понимал.
Вот и на этот раз все появилось на столе с быстротою необычайной. Лишь после того как граф понудил фон Штраубе сделать несколько глотков недурного в самом деле, очень крепкого, согревающего и душу, и тело вина, он снова приступил к беседе:
— Итак, сын мой, что вы скажете о поведении нашего отца Иеронима?
— Некоторые вещи опять же показались мне странными, — сказал барон, — однако я боюсь снова попасть впросак, как это вышло у меня с братьями Жаком и Пьером.
— И все же?.. А я снова, с вашего соизволения, выступлю в роли адвоката дьявола, чтобы не дать вашей фантазии завести вас слишком далеко. Итак?..
— Ну, во-первых, он, едва зайдя в дом, сразу отправился, как он говорит, на молитву.
— Отец Иероним всегда ходит на молитву именно в это время, — парировал граф.
— Да, — возразил фон Штраубе, — но католический храм был как раз на нашем пути не доезжая его обители. Он мог там и сойти с кареты.
— И что же, тем самым он вызвал бы у вас меньше подозрений?
— Однако ему прежде зачем-то понадобилось появиться в своей келье, — продолжал фон Штраубе. — Вполне вероятственно, что он должен был там что-то взять.
— Например, свои любимые янтарные четки, — улыбнулся Литта. — Или…
— Или, к примеру, веревку, — вставил барон. — С веревкой-то он уж никак не мог появиться во дворце…
— Да… — Теперь граф в раздумье словно бы рассуждал сам с собой. — А каменную глыбу мог заранее спрятать где-то у твоего дома… Добраться мог, подхватив экипаж… Не стану даже спрашивать, как слепому удалось управиться с этой ловушкой, у него руки видят лучше, чем у иного глаза… Да и глыбу эту подтянуть на веревке под самый потолок… Я перед тем смотрел на худосочных наших любодеев Жака и Пьера и думал — какого труда им бы это стоило. А отцу Иерониму с его силищей такое — что пушинку поднять. Все вроде бы стройно, однако тут имеется весьма веское «но»…
— Я еще об одном хочу вам напомнить, — вклинился фон Штраубе. — Когда он вошел в келью, то вас каким-то образом тотчас узнал, а вот меня нет. Быть может, потому…
— …что считал вас уже мертвым? — закончил комтур за него. — О нет, есть и куда более простое объяснение. У слепцов нюх развит чрезвычайно, а я всегда пользуюсь одной и той же кельнской водой. Меня он узнал просто по запаху. Во всяком случае это нисколько не резон, чтобы строить далеко идущие умозаключения. Куда подозрительнее, вы правы, то, что он не вышел из кареты у храма. Предположение касательно любимых четок тоже нельзя оставлять, но предположим, предположим… И все же вернемся к главному — к тому самому «но»… Хочу спросить вас: какая у отца Иеронима могла быть причина вас убивать? Если наших братьев-любодеев кто-то мог в конце концов и подкупить, то отца Иеронима, как вы и сами наверняка понимаете…
— О нет, никак невозможно, — согласился барон.
— Какие еще бывают причины? — продолжал рассуждать граф. — Скажем, ненависть. Какие чувства испытывал к вам отец Иероним?
— По-моему, он всегда любил меня, — вынужден был признаться фон Штраубе.
— Да, — кивнул комтур, — я того же мнения. Причем любил больше, чем кого-либо в ордене. Так что ненависть отпадает. Что еще остается? Зависть? Быть может, он завидовал вашей тайне, вашему высокому предназначению?
— Ровно наоборот, — проговорил фон Штраубе уже смущенно, ибо под давлением доводов графа все более уверовался, что наводил напраслину на слепца. — Он больше, чем кто-либо другой, гордился принадлежностью моей тайны к ордену. Во время наших скитаний он оберегал меня от любой беды. Нет, это никак не он! Да как я, право, мог про него такое помыслить?!
Граф, однако, сказал:
— Не надо раскаиваться, сын мой. Раз уж мы стали на путь рассуждений, то любое предположение должно быть взвешено до конца. И это превосходно, что вы пришли к некоему выводу, опираясь не на одни только чувства, но и по здравым размышлениям. Пожалуй, и я с вами соглашусь: отец Иероним тут ни при чем. И стало быть…
— Стало быть, мы в тупике, — сокрушенно вздохнулфон Штраубе.
— А вот здесь я с вами никак не согласен, — покачал головой Литта. — Мы вступили в лабиринт, а в нем каждый нащупанный и обозначенный тупик — это самая надежная веха на пути к выходу. Плутая, двигаясь покуда на ощупь, мы неуклонно приближаемся к нему, сын мой. Сей тупик обозначил только одно — что надо поискать несколько в стороне. До сих пор мы напоминали, как в той притче, глупца, который ищет потерянную вещь вблизи фонаря, словно лишь там она и могла потеряться. Точно так же мы искали злоумышленника среди орденских братьев, ибо все они для нас, можно сказать, под фонарем. Мы знаем о них почти все, знаем, за вычетом каких-то минут, что и когда они делали, знаем, что каждому из них ведомо устройство старинной орденской ловушки. Но отец Иероним совершенно справедливо сказал, что такое устройство могли изобрести и заново, как заново изобрели тот же порох через много веков после китайцев.
— Но кто же тогда? — спросил фон Штраубе.
— А вот на этот вопрос, — сказал комтур, — мы найдем ответ не скоро, если найдем его вообще. Слишком огромен этот город. Посему вопрос должен быть задан иначе: не «кто», а «почему».
— И вы догадываетесь — почему?
— О, только предположения!
— Каковы же они?
— Мне почему-то кажется, что дело в неосторожных словах, которые вы произнесли в карете — помните?
— Но в карете снова же не было никого, кроме орденских братьев, — напомнил фон Штраубе.
— А вы вспомните, что я ответил вам тогда, — сказал комтур. — Я ответил, что и воздух здесь обладает слухом.
— Полагаю, вы шутили?
— Нет, я только позволил себе прибегнуть к образу. В действительности же воздух — порой превосходное укрытие для некоторых невидимок.
— Вы верите в невидимок? — удивился фон Штраубе.
— Имел повод поверить, — вздохнул граф. — И это вовсе не привидения из
