Ефим Лехерзак - Москва-Лондон
— Туда же?
— Вестимо…
— И деньги — тоже там?
— И они. Где только ты их, прорву эдакую, копишь?
— У Бога под мышкой, чтоб не грызли мышки!
— Не смей Бога метить! У котла у адского зарываешь — тому веры больше…
— В аду не быть — богатства не скопить… Сам о том получше иных прочих ведаешь, княже…
— Но-но, попридержи-ка язык, коли не лишний! Страх, я гляжу, потерял вовсе! Не доводил бы меня до гнева праведного — сам ведаешь, каков он! Когда в путь отправляешься?
— Немедля… Охрану дай, княже. От волков, а паче от людишек лихих… Не ближний путь-то, чай…
— Десяток лучших ратников своих с огненным боем дам я тебе. В Яро-славле же… — Князь многозначительно замолчал и поднял указательный палец правой руки кверху.
— Сам ведаю, — зловеще усмехнулся воевода, — первый ли раз: до Ярославля они пасут меня, а там я передаю их Господу Богу из рук в руки…
— Не богохульствуй, смерд! За Всевышнего взыщу да за себя добавлю! Все! Убирайся с глаз долой! Людишки мои уже ждут тебя по ту сторону забора. Ну, с Богом…
— С Богом-то завсегда легче: коли на себя твою беду возьмет, чужую тебе распожалует, вовсе без беды не оставит… Однако не все еще дела от зубов отлеплены, княже.
— Чего еще?
— А грамотку мне на поместье дворянское? А службу царскую? А кормление?99 Полюбовного договора меж нами и митрополит не отнимет!
— Не отнимет… — мрачно согласился князь. — Мое слово что креста целование…
— Ну да, ну да… Только целовал ястреб курочку до последнего перышка… — тихо проворчал воевода. — Гляди, княже… Слово давши что одежку снявши: жить-то можно, да не на людях…
— Ишь, смел на язык стал не по чину-разуму… Клещи по ему давно плачут… Ладно… Сочтемся… Весною на Москве соболями да золотишком каким-никаким людишкам нужным и поклонимся… Быть тебе дворянином служилым, поместным да при кормлении сытном… На том — слово мое княжеское! Я чаю, не забыл ты еще, коего я роду-племени? Не проще нынешнего князя Московского… Ну, все, все, недосуг мне тут с тобою вожжаться. В Ярославле покуда начисто отмывайся, на самое дно ложись, меня там ожидаючи. Людишками твоими в становище я сам озабочусь нынешней же ночью… иль на рассвете… чтоб не поминали воеводу своего всуе, не искали бы попусту, не мешали бы ветру землю вычистить да выгладить от следов неминучих… Ну, с Богом, с Богом…
— Благослови тебя Господь, княже. Добычка у тебя нынче вышла цар-
ская! Вот и милости твои должны быть царскими… обожду малость…
Но-о-о-о, мила-а-а-ай!
И он вылетел из ворот на полном скаку…
Князь же все еще неподвижно сидел на своем месте в санях, по-прежнему гневно и брезгливо перебирая своими толстыми и красными губами.
Девушки, казалась, окаменели…
Большой меховой полог на княжеских санях вдруг зашевелился, и из-под него вылез какой-то молодой сухощавый человек с короткой, стриженной клинышком бородкой и усами с колечками кверху (ни дать ни взять — московский иноземец, коих на Москве он видел в прошлом году вовсе не по пальцам считанных). Был он в одном кафтане100, с мурмолкой101 на голове.
Молодой человек сел рядом с князем и проговорил:
— Вовсе дурак стал, смерд вонючий! Хм… воевода! И заяц в погоне столь следов не оставляет! Кончать его надобно, батюшка, кончать!
— И ничуть не медля! Сбирайся накоротке. Самолично в землю зарой! Живуч он непомерно… И мертвый-то он опасен, а уж живой… И людишек наших, кои к делу тому приставлены были, приберешь поголовно… да бесследно, гляди!
— Ах, батюшка, ведь ученого учить что мертвого лечить! А со станом вое-водовым братец мой разберется иль как?
— Зелен он еще в такие дела встревать…
— Как жениться — он в самом соку, а как воевать — сопли ему вытирать!
— Цыц у меня, губошлеп! Смел да предерзостен стал не по уму и не по чину! Плеть мою позабыл?! Охожу, не замешкаюсь! Тебе после меня княжить в роду нашем, тебе и вершить дела наши тайные, а у Андрея совсем иная судьба мною предначертана…
— Воля твоя, батюшка. Мне бы не гневить тебя, а тебе бы не гневиться на меня… То-то мир да лад будут… Управлюсь я, чего уж там…
— Угу… Да гляди — чисто чтоб после тебя было, ни единого следа!
Ни единого!
— Справлюсь, батюшка. Не оплошаю. Землицу-то дворянскую на себя возьмешь?
— Давненько о сем помышляю. Весною на Москве слажу, Бог даст… Ну, с Богом… князь Алексей! Ступай…
Молодой князь достал из-под полога овчинный полушубок, быстро надел его и спрятал лицо в большом воротнике. Низко поклонившись отцу
и получив от него крестное благословение, он побежал, полусогнувшись
и держа рукой воротник полушубка на своем лице, к коновязи, и вскоре из-под копыт коня полетели в разные стороны комья смерзшегося снега…
Князь Борис перекрестил его вслед и пробурчал вознице, выбежавшему из дома:
— Пшел!
Сани, скрипнув на снегу, двинулись с места.
Четверо ратников пристроились на своих конях сзади.
А девушки…
Все, что выпало им пережить и перечувствовать всего лишь за один неполный этот день, было так велико и тяжко, что они на какое-то время
утратили способность говорить, понимать и чувствовать. Даже голод, холод, страх, отчаяние, усталость и ломящая боль во всем теле, перемешавшись в некий колючий комок, только мешали дышать и двигаться,
а не воспринимались каждой отдельной болью или страданием. В ушах свистело и стрекотало, словно в летнем лесу…
— Пошли… — едва проговорила Ольга.
— Пошли… — едва отозвалась Манька.
Они, не таясь и не суетясь, потеряв чувствительность даже к очевидной опасности, прошли к коновязи, взяли первых попавшихся оседланных лошадей, не торопясь сели на них и шагом выехали из настежь распахнутых ворот Комельского яма, такого же безлюдного, как и тогда, когда девушки вбежали сюда, спасаясь от волков…
(Откуда им было знать, что задолго до встречи князя Бориса с воеводою люди вологодского наместника ворвались в дом хозяина яма и затолкали его со всем семейством и работниками в погреба, надежно завалив крышки от входов туда всяческим домашним и хозяйственным скарбом. Узникам было обещано освобождение лишь с наступлением темноты…)
Девушки долго ехали молча по узкому саннику, проложенному между могучими деревьями бескрайнего леса. Лошади шли голова к голове, наездницы часто сталкивались своими коленями…
Манька не сводила глаз с лица Ольги. С каждой новой верстой ее тревога за Ольгу возрастала: та сидела в седле точно каменное изваяние — губы были плотно сжаты, а глаза, даже когда попадали туда снежинки, не мигая смотрели куда-то вдаль. Щеки запали, лицо заметно вытянулось, стало каким-то жестким и чужим. Невысокий прямой нос на кончике вдруг слегка опустился…
