Ефим Лехерзак - Москва-Лондон
— Да ведь это же Комельский ям!98 — воскликнула вдруг Манька, вскакивая на ноги. — Мы же на рассвете уехали отсюда, помнишь, Оленька? Пойдем в дом, отдохнем да отогреемся малость, о лютой беде нашей поведаем, лошадей возьмем с санями и домой помчимся — людишек по всей
округе собирать на татей богомерзких! Отец Никодим в набат бить велит…
Ольга тоже поднялась на ноги.
— Ям-то он ям… — глухо проговорила Ольга. — Я его тоже, чай, признала. Только в дому ратники чьи-то объявилися. Того гляди, хозяин или еще кто похуже нагрянет. Побежали в сенник, схоронимся там малое время,
оглядимся, присмотримся, прислушаемся, а там и дело наше сделаем…
Пригнувшись, словно в густом лесу или кустарнике, они быстро перебежали безлюдный двор, протиснулись между стогом и стеной дома и стали совершенно невидимыми снаружи, хотя через оставленные в сене крохотные прощелинки они отлично видели весь двор и не хуже слышали.
— Ну и дух же здесь! — прошептала Манька. — А тепло-то, тепло-то как! А то я уж было и озябла вовсе… Ах, благодать-то какая!.. Теперича поисть бы чего-нибудь да молочком парным запить… А то брюхо с голодухи сводит…
— Эй, гляди-кася, Манька, уж не Серко ли это наш разбежался? Он! Он! Ей-богу — он! И сани… сани-то ведь тоже наши… матушкины!
— О господи! — откликнулась Манька. — Он… Серко… Истинный Бог, и сани матушкины… А в их-то, в их-то кто же?
— Может, Господь смилостивился над нами да матушку с Петрунькою ниспослал к нам навстречу? О-о-о! Сатана! Сатана! Снова он — сатана!
— Окстись! Окстись! Чего мелешь-то? Чего лукавого манишь?
— Да ты гляди… гляди, кто из саней-то наших вылезает! О Господи, за что наказываешь?!
— О-о-ох… — едва выдохнула Манька, — во…е…во…да-а-а… ихний… тать наиглавный!..
И это действительно был он…
Подведя коня к стогу шагах в пяти-шести левее замерших от ужаса девушек, он обшарил пристальным взглядом весь двор и нырнул в просторную и глубокую будку саней, обтянутую медвежьими шкурами.
Зажав рты обеими руками, девушки, казалось, окаменели… Они затаили дыхание, целиком обратившись в зрение и слух…
Вот из дома вышли четверо вооруженных ратников, сели на своих лошадей и выехали за ворота. Но очень скоро вернулись — на этот раз сопровождая четверку рослых и сытых темно-серых лошадей, запряженных в большие и широкие сани с короткой меховой будкой на задке.
Девушки едва не выдали себя криком невыразимого изумления и ужаса: прямо на них ехали сани, в которых сидел… да, да, да — сам князь Борис Агафонович, наместник вологодский, закутанный в меха, в высокой боярской шапке темного соболя. Они вовсе сжались и перестали дышать: им казалось, что страшный князь видит сквозь сено через узкие прорези своих невидимых глаз и их самих, и даже то, чего рядом с ними вовсе
и нет. Но он сидел неподвижно, лениво и брезгливо перебирая своими толстыми, словно подкрашенными губами. Длинная с густой проседью борода его покоилась на меховом пологе, натянутом почти до самой шеи…
Подъехав к сеннику, возница соскочил с саней, развернул лошадей
и заставил их сделать несколько шагов назад, пока сани не уперлись задком в сено, почти впритирку с санями воеводы, друг против друга, чтобы можно было видеть и слышать собеседников, не выходя из их саней — у тайной этой встречи не должно быть соглядатаев…
Теперь девушки не видели ни князя-наместника, ни разбойника-воеводу, но зато они отчетливо слышали не только каждое слово, но даже, казалось им, само дыхание двух этих людей, тайная встреча которых представлялась им такой же невозможной и неправдоподобной, как объятия земли и неба, ада и рая, Господа Бога и Сатаны!..
— Здравствуй на долгие годы, княже, — заговорил воевода.
— И ты не помри бездельно… Ответствуй, как дело сделано?
— А дело — что тело: коли ноги из заду растут, так и удача тут как тут…
— Не юродствуй, смерд! — резко оборвал князь. — Не в станице своей… Кратко говори да лишь по делу! Ну!
— Не серчай, княже, все слажено как сряжено. У поворота заболотного стрельцы твои в обратный путь завернули, как им тобою и велено было,
а уж за тем поворотом мои детушки за работу взялись… Исправно все сотворили, княже, любо-дорого поглядеть было… Кабы…
— Кабы — язык от бабы! — отрезал князь. — Что дворянин?
— На колышки вздели его, сердешного… Однако…
— С женою его каково обошлися?
— По совести, княже, по совести — детушкам своим там же ее и пожаловал. Оголодали, сердешные, так ее замяли, что…
— Тьфу… черти… Жива ли?
— Бог ведает, черт знает… В стану-городу нашем долго бабе не протянуть, однако… Ить…
— Ладно… Сам об ей озабочусь… Доставишь… коли твои умельцы до смерти ее не затерли… Чада дворянские каково ухожены?
— Сыночка, звереныша истинного, на потеху и усладу детинушкам своим в стан отправил, а там его…
— Тьфу… — брезгливо сморщился и сплюнул князь. — Сатанинское племя… прости господи… А девка дворянская?
— Покуда в землянке… хоромах моих хозяина-господина своего дожидается…
— Тебя, что ли?
— А что с бою взято, то свято, княже! Только вот… — тяжко вздохнул вое-вода, — моя ягодка да не в мой рот будет кладена: ужо поутру, как меня, вое-воду своего, хватятся, сорвут сладку ягодку да всем товариществом…
— Следов, следов много… воевода липовый! В прежние времена после тебя мусора не оставалось… На печь пора! Ожирели, видать, мозги, что
у хряка стоялого…
— Не гневись, княже, — глухо сказал воевода, — ибо во гневе от истины правда отлетает…
— Ишь пророк — мыслишек много да все без ног… хм… хм… Обоз-то цел ли?
— Что у монахини…
— Где схоронил?
— Того места никто, окромя меня, не ведает…
— Ладно… Сам туда обоз вел?
— Сам не мог — людишек своих вокруг себя держал. Двоих тем часом
туда и отправил…
— Где они теперича?
— У Господа Бога, царствие им небесное… прибрал сердешных… справные были мужики… кровей не страшились…
— Отмолим, Бог даст… Доставишь обоз в Ярославль!
— Туда же?
— Вестимо…
— И деньги — тоже там?
— И они. Где только ты их, прорву эдакую, копишь?
— У Бога под мышкой, чтоб не грызли мышки!
— Не смей Бога метить! У котла у адского зарываешь — тому веры больше…
— В аду не быть — богатства не скопить… Сам о том получше иных прочих ведаешь, княже…
— Но-но, попридержи-ка язык, коли не лишний! Страх, я гляжу, потерял вовсе! Не доводил бы меня до гнева праведного — сам ведаешь, каков он! Когда в путь отправляешься?
