Александр Волков - Зорро
После этой фразы гостеприимное ранчо дона Манеко надолго приняло мсье Жерома де Клошара — именно так представился присутствующим кабальеро француз, выбираясь из гамака, — под свой дружественный кров. Обязанности его поначалу были несложны: полить и прополоть розовые клумбы под окнами ранчо, ежедневно обучать громадного, как гриф, попугая новому ругательству на каком-нибудь из неведомых присутствующим языков, стричь холку и полировать копыта любимой кобыле хозяина и все в таком же духе. Но так как любая попытка мсье Жерома хоть ненадолго покинуть пределы огороженного высоким частоколом двора неизбежно пресекалась невидимыми, но крайне бдительными стражниками, француз сперва впал в депрессию, запил, а протрезвев и пробравшись на кухню, неожиданно обнаружил такой поварской талант, дар, гений, что отныне дон Манеко, отправляясь в гости, всегда приказывал грузить в карету или седельную сумку с дюжину, а то и больше всевозможных судков, скляночек и горшочков, испускающих такие ароматы, что даже лошади на всем скаку норовили обернуть назад храпящие морды, рискуя воткнуться копытом в дорожную выбоину.
Прибыв в гости, дон Манеко первым делом отправлял на хозяйскую кухню свой благоухающий багаж, а когда оттуда пулей прилетал потрясенный поваренок — что с этим делать, дон Манеко? — являлся сам и, тайком поглядывая в бумажку, исписанную дикими каракулями мсье Жерома, сообщал приготовляемым блюдам такой смак, что гости не могли оторваться от своих тарелок, пока не наедались до полного отупения. Кое-кто, естественно, пытался выведать у дона Манеко его кулинарные секреты, но он только отшучивался, а его люди держали себя так, что мало у кого возникала охота вступать с ними в какие бы то ни было переговоры.
Однако внимание дона Манеко к французу проистекало, разумеется, не из любви к соусам, а из единственной фразы, случайно слетевшей с губ пленника при виде золотого медальона на груди своего нового хозяина: клад Монтесумы. Когда же дон Манеко пытался навести разговор с мсье Жеромом на эту заманчивую тему, тот либо недоуменно хлопал глазами, изображая на своем лице полное непонимание, либо начинал нести какую-то бессвязную ахинею про пиратские клады, местонахождение которых указывают человеческие скелеты, уложенные определенным образом. Но так как со времен Моргана и Дрейка в округе и на близлежащих островах сменилось не одно поколение койотов и стервятников, то надежда обнаружить в траве хотя бы один человеческий костяк, сохранивший первоначальное положение, наверняка улетучилась еще до рождения дона Манеко Уриарте. Но медальон на груди дона Манеко ясно свидетельствовал о том, что клад Монтесумы отнюдь не сказка и не выдумка пьяных индейцев, и потому, если взяться за дело с умом, все старания окупятся такой обильной сторицей, каковая не снилась даже первопроходцам этих таинственных земель. И чем больше этих таинственных земель собиралось под широко распростертой рукой дона Манеко, тем ближе казался ему вожделенный клад, ибо только на своих землях он мог с полным правом и в то же время тайком от чужих глаз вести поиски бесследно исчезнувших сокровищ. Потому, когда дон Манеко узнал, что в лесах покойного дона Лусеро обрастает мхом и лианами целое полчище каменных истуканов, он сделал все, чтобы земли отошли к нему, и в то же время не подал виду, что его больше всего занимают эти невообразимые уроды. И теперь, когда дело уже вот-вот должно было разрешиться в пользу дона Манеко, про идолов как назло пронюхал этот фанатик дон Иларио, сумасшедший взгляд которого даже в погожий день различал невидимых бесов, порхающих вокруг церковного шпиля.
«Требует болванов… Требует болванов… Подобия тяготеют друг к другу… Да и черт с тобой, получай!..» На этом круг размышлений дона Манеко замкнулся, он ладонью смахнул с прошения пепел собственной ситары и, взяв перо, протянутое подскочившим мсье Жеромом, занес его над исписанным листом.
— Погодите, хозяин, — вдруг услышал он голос француза, — добавьте, что вы согласны даже на то, чтобы самому доставить столь дорогие почтенному патеру скульптуры на монастырский двор, ибо полностью разделяете его священное негодование по поводу этих подобий дьявола, все еще наполняющих вверенные вашему попечению леса.
Дон Манеко вздрогнул и двумя пальцами поймал атласную чернильную каплю, упавшую с кончика гусиного пера и едва не распластавшуюся жирной многорукой кляксой на упругом, желтоватом, как сыромятная кожа, листе. Потом он не глядя протянул перо в подставленную ладонь мсье Жерома, скатал лист в тугую трубку и, ткнув ею в грудь курьера, небрежно бросил:
— Верни эту мартышкину грамоту тому, от кого ты ее получил! И передай ему на словах, что я сам напишу условия мировой с доном Иларио!
Курьер дрожащей рукой взял свернутую бумагу и, держа ее так осторожно, словно это был ствол взведенного кольта, попятился к воротам, где понуро шлепал губами его мул, привязанный к кованой скобе, крепко вколоченной в стойку.
— А если к вам опять заявится этот святоша, можете добавить от меня, что до бога не так уж далеко, как ему кажется, — негромко крикнул дон Манеко, глядя, как курьер прыгает на одной ноге, пытаясь попасть сапогом в стремя.
— Да-да, конечно, сеньор Манеко, — пробормотал курьер, шепотом послал ко всем чертям свою проклятую должность, вскочил в седло, пригнулся и, едва не сбив шляпу об верхнюю балку калитки, вылетел со двора.
И опять все шло гладко до тех пор, пока судебный исполнитель не наткнулся в бумагах покойного дона Лусеро на толстую пачку серых конвертов с профилями королевы Виктории в рамочках почтовых марок. В столах и сундуках было довольно много разнообразной переписки, но эта пачка обратила особое внимание исполнителя именно марками, еще только начинавшими входить в обращение. К тому же конверты были надписаны таким изящным женским почерком и испускали такой тонкий, неподвластный ни пыли, ни времени, аромат, что исполнитель не удержался и, предвкушая раскрытие романтической тайны, легкомысленно доверенной хрупкой бумажной оболочке, незаметно смахнул всю пачку в подставленный карман сюртука.
Содержимое писем сперва несколько разочаровало любознательного стряпчего. Писала младшая сестра дона Лусеро, вышедшая замуж за английского капитана и принявшая на себя все тревоги и испытания жены моряка, блуждающего по всему свету и изредка, с попутным кораблем, посылающего семье короткие и довольно однообразные весточки. Внезапные возвращения капитана из дальних странствий так же не отличались особой протяженностью, но сэр Бенджамин Вудсворт — так звали капитана — столь старательно и пылко возмещал молодой жене издержки ее безупречной верности, что, поднимаясь на борт, оставлял на берегу не только свое тоскующее сердце, но и нечто более существенное. Впрочем, из всех детей в живых остались только двое — мальчик Росендо и девочка Касильда, — которым, по расчетам любознательного исполнителя, к моменту смерти дона Лусеро должно было исполниться соответственно двадцать четыре и семнадцать лет. А если так, то дело о землях, оставшихся после смерти дона Лусеро, принимало совсем другой оборот, ибо у владений появлялись законные наследники, мать которых умерла, ненадолго пережив известие о гибели мужа. Оставалось лишь известить молодых людей о неожиданно свалившемся на них наследстве и ожидать либо ответных вестей, либо личного прибытия новых хозяев, которым для вступления во владение необходимо было лишь представить письменные доказательства родства с доном Лусеро и оплатить судебные издержки, прибавив к ним семь с половиной песо: стоимость конверта с маркой, опущенного заботливым стряпчим в почтовый сундук быстроходного чайного клипера, отплывающего в Англию с грузом кофе и табака.
