Симона Вилар - Ассасин
«Мессир красавчик» – этим прозвищем Амори наградил Мартина, и порой тому казалось, что коннетабль не одобряет тот факт, что кто-то, кроме его привлекательного брата Гвидо, может быть так хорош собой. А ведь Мартин, назвавшийся рыцарем Фиц-Годфри, и впрямь обладал незаурядной внешностью: высокий и гибкий, он был широк в плечах, а в его движениях всегда чувствовалась особая грация сильного животного, не оставлявшая Мартина, даже когда он упражнялся с оружием, обучая пуленов. Его обычно немного замкнутое лицо, отличавшееся красивыми чертами, можно было бы счесть даже смазливым, если бы Мартину не был присущ особый мужской шарм сильного человека, а его выразительные светлые глаза светились на загорелом лице, как яркие голубые звезды. Даже сейчас, будучи растрепанным, он выглядел привлекательным, и его выгоревшие пряди ниспадали на чело и сильную шею чистой густой массой – все знали, что Мартин Фиц-Годфри любил мыться и почти каждый вечер посещал купальню.
– Завтра? – переспросил он, выходя из денника. – Неужели есть вести, что Саладин выполнит условия?
Амори внимательно смотрел на капитана своих пуленов. Амори был представительным мужчиной с коротко подрезанными белокурыми волосами и мощным подбородком. Пожалуй, в чертах его лица угадывалось сходство с младшим братом, но Амори ни на йоту не обладал той утонченной яркой красотой, которой природа одарила Гвидо. Зато в его лице читались решимость и сила, каких начисто был лишен младший из Лузиньянов.
Коннетабль шагнул к Мартину. Он выглядел задумчивым и хмурым.
– Похоже, красавчик, вы с самого утра возитесь со своим саврасым любимцем, если до сих пор ничего не узнали. Порой мне кажется, что вас куда менее интересуют новости о походе, чем последнего из оруженосцев в нашем отряде. Или вы не слышали, что объявили сегодня на мессе? Эта весть оглашалась с амвона во всех храмах Сен-Жан-д’Акры.
Мартин обычно только для вида посещал христианское богослужение. Приемыш еврейского семейства, обучавшийся у ассасинов и посвященный в рыцари германцами, он знал немало постулатов разных религий, но все это смешалось в его голове, и в конечном счете он стал человеком, не верующим в какого бы то ни было Бога. А полная превратностей жизнь научила его, что полагаться следует не на какую-то высшую силу, а только на себя – на свои умения и знания, на свою удачу и людей, которым доверяешь. Но признаться в таком… Нет, он ни при каких обстоятельствах не собирался посвящать в свое неверие Амори де Лузиньяна.
Когда коннетабль удалился, Мартин отправился к своим пуленам и от них узнал новость, которую обсуждали по всей Акре.
– Убить такое количество пленных сарацин? – поразился он, услышав о предстоявшей завтра казни, вопрос о которой будет окончательно решен, если от Саладина не поступит сведений. – Да ведь их более двух с половиной тысяч! Это будет настоящая резня!
– А разве Саладин не приказал казнить наших пленников христиан? – отвечали ему вопросом на вопрос. – И кто из пуленов не ведает, что султан никогда не щадил наших пленников – ни при Броде Иакова, ни при Хаттине. А вы, мессир, как уроженец Аскалона, должны знать, что султан рубил головы христианам перед стенами вашего города, а король Бодуэн лил слезы, видя это, но был не в силах остановить бойню безоружных!
Мартин промолчал. События, связанные с нападением Саладина на Аскалон, произошли тринадцать лет назад – он был тогда еще юнцом. Но пулены, потерявшие все и не забывшие прежних обид, люто ненавидели сарацин. Другое дело, как к упомянутой вести отнесутся крестоносцы. Они носят знак креста и служат Спасителю, который принес в мир милосердие.
Однако особого милосердия Мартин ни у кого не заметил. Укутавшись в накидку, опустив на лицо капюшон, он бродил по Акре, переходя из одной корчмы в другую, прислушивался к речам собравшихся на паперти храмов и на улицах, но везде слышал одно и то же: война есть война и Ричарду нет смысла щадить неверных, которые однажды снова могут выступить против него.
– Мы здесь для того, чтобы убивать сарацин, – говорили люди со знаком креста на туниках. – И если более двух тысяч из них можно уничтожить за один день без потери хотя бы одной христианской жизни, это замечательно.
Более двух тысяч жизней!
Мартин ужасался. Ему не впервые было убивать, но он понимал, что, если король Ричард Львиное Сердце запятнает себя подобной массовой казнью, о нем будут говорить как о кровожадном убийце.
Но пока как о кровожадном убийце говорили как раз о Салах ад-Дине. Даже мусульмане на рынках твердили, что султан обесславит себя, если не заплатит выкуп и позволит свершиться казни. И они поднимали голову к небу, следили за полетом голубей, которые то и дело уносились в ставку Саладина с посланием, что крестоносцы не намерены более содержать пленных эмиров. Все понимали, что это означает, все надеялись, что присущие Саладину благородство и великодушие не позволят ему оставить в беде единоверцев. На это же наверняка надеялись и пленники Акры. В тот день их охрана была усилена, вооруженные крестоносцы охраняли подходы к крепости, где содержали в заточении солдат акрского гарнизона, никто не мог передать им весть о решении, принятом главами крестового похода, и сарацины знали лишь то, что время их пленения на исходе. Они тоже молились и даже пели под тяжелыми сводами узилища, радуясь предстоящей свободе.
К вечеру во всех храмах Акры проходили службы. Церкви были полны. Собравшиеся крестоносцы, не сводя глаз с большого распятия над алтарем, пели De profundis [21]о своих врагах, которых завтра будут убивать.
«Лицемеры! – возмущался Мартин. – Они готовы к убийству, хотя их Христос учил: “Не убий”»! Нет, напрасно он проникся к этим людям симпатией. Ему надо было уехать от них при первой же возможности. Может, этой ночью? Но сейчас это особенно опасно, учитывая напряжение, царящее в городе, да и люди султана наверняка патрулируют окрестности. Понимает ли Саладин, что крестоносцы более не намерены играть в навязанную им игру в долгий восточный торг?
– Наши люди готовы проявить себя? – спросил у него коннетабль во время ужина.
Высокий пост Мартина при Иерусалимском короле вводил его в окружение Гвидо, и он нередко присутствовал на трапезе Лузиньянов. В тот вечер мнимый Фиц-Годфри тоже был приглашен в покои короля, где на низких восточных столиках были расставлены всевозможные яства – восхитительный барашек в меду с толченой мятой и мелкими зелеными фигами; рыба под сливками, котлеты из телятины в миндальном молоке, всевозможные фрукты, легкие вина и прохладный шербет. Мартин неспешно пробовал то одно, то другое блюдо, не отвлекаясь на горькие мысли и сомнения, – все же работа есть работа, а убивать ему и раньше приходилось. Правда, никогда не доводилось резать безоружных, причем в таком количестве.
