Николай Зарубин - Надсада
— Ты, деда, почему вернулся?
— От тебя, егоза, не схотелось уходить, — в тон ей ответил.
Тут же обернулся к внуку:
— Седлай Тумана и скачи на выселки. Скажи Ивану Евсеичу, чтобы завтра к обеду был здеся. Возвращайся сразу же.
Иван без лишних вопросов пошел к зимовью.
Старик Воробьев был еще в силе: резво передвигался, хорошо видел и слышал.
— А я, Афанасьич, упаду разом, — говаривал иной раз Белову. — Вот быдто бы подымусь на носки, быдто бы к небу потянусь и — грохну оземь. И глазыньки закрою. От… — и до…
— Грохнешься, канешна, — не возражал Данила, с усмешкой оглядывая тщедушную фигуру старика. — Только грохать тебе нечем, тела в тебе нету. Вот я грохну дак грохну…
— Тела нету, а пыли поднять могу много, — не соглашался Евсеевич.
— Можешь, можешь, — отвечал, только чтобы избавиться от назойливых мыслей о приближающемся конце. А конец приближался — не вечный же Воробей.
Сейчас он ему нужен, как никогда. Он, Данила, будет с молодежью, будто ничего не знает о пришельцах, а старик пойдет по их следам. Придет и решение, что делать в складывающейся непростой и опасной ситуации.
Воробьев появился на базе в точно указанный срок, они с Данилой уединились и о чем-то долго говорили. Потом Воробьев ушел. Куда ушел — молодежи до этого не было дела.
Увлеченные работой, раскрасневшиеся, потные, они старались изо всех сил, и уже в первую неделю большая половина таежки была выбита.
Потемну, когда молодежь уже засыпала, к костру с двустволкой за плечами подходил Воробьев, которого поджидал Данила, встречая старика одним и тем же вопросом:
— Проводил?
— Проводил. Топают, ниче не боятся, горгочут промеж собой…
— О чем горгочут-то?
— Не все разобрал, тока понял, что кого-то ожидают. Вроде как смену себе.
— Будь начеку, кто знат, что это будут за люди, может, предпримут чего.
— Дак я их, Афанасьич, завсегда на мушке держу, а уж стрелю дак стрелю… Мало не покажетси. Не забалуют. От… и — до…
— Вот и держи. Только не высовывайся.
Старик уходил в баню, а к утру, пока молодежь еще видела третий сон, был уже на своем месте в схороне.
А время шло, и надо было что-то решать. Оставить как есть, все одно история эта чем-то закончится. Не здесь, так где-нибудь на дороге встретят. Жить с постоянной оглядкой — тоже мало удовольствия. Может последовать и какое-то действие, предсказать которое нельзя, и действие это может быть самым неожиданным и плачевным для всех, за кого здесь он, Данила Белов, отвечает.
Поэтому, когда Воробьев подошел к костру, Данила сказал старику о своем решении:
— Вот че, Евсеич, завтра будь в своем схороне, а я подойду к молодцам и побалакаю с ими.
— Ты че эт, Афанасьич, удумал? Под пулю схотел голову подставить? — забеспокоился старик.
— Я им скажу такое, что и думать забудут сюды соваться, — сказал тоном, пресекающим всякие возражения.
Сказать-то сказал, да мало представлял себе возможное развитие ситуации.
Пришедшие в тайгу военные люди его не беспокоили — с ними он справится. Но что будет дальше? За ними придут другие, а за всеми не усмотришь.
Не-эт, тут, видимо, надо просить помощи у Иванова.
«А может, и без него обойдусь? Че зря тревожить-то», — догоняла другая мысль.
Застать врасплох пришельцев лучше было поутру, когда те пойдут к ручью обмыть свои образины. Так и сделали.
Обмыли образины, повернулись спиной к ручью, а старик сидит на камне в четырех-пяти шагах. Характерная беловская усмешка перекосила заросшее белой щетиной лицо, глаза глядят остро и недобро.
Аж дух захватило у пришельцев. Застыли на месте, не знают как себя вести.
— Леший… — обронил тот, что поменьше ростом. — Истинно леший.
— Во-во, лешаком меня смолоду прозывают, — медленно проговорил Белов, снимая с плеча двустволку. — Я знаю, от какой курицы вы яйца и зачем вы здеся, потому буду стрелять без предупреждения, а я по сей день бью белку в глаз…
О курице и яйцах, понятно, сказал намеренно — пусть знают, что не с дремучими медведями имеют дело.
Перевел ствол ружья с одного на другого, затем — в обратном направлении.
— Мне в моих годах терять нечего, но и вас никто не будет искать, потому как вы залетные. Под мшиной вам будет лежать мягко.
Усмехнулся в другой раз, продолжил:
— Я вас, поганцы, с первой минуты держу на мушке и другие держат.
Поднял руку, и в этот момент где-то сбоку ухнул выстрел — это старик Воробьев выстрелил в воздух по заранее их с Данилой сговору. Мужчины вздрогнули, побледнели.
— Так что не вы здеся охотники, а я. Стрелю — мало не покажется. Данила не спешил, чувствуя как его тело наливается злой уверенной силой, чему тут же внутри себя подивился, решив, что, видно, бывают минуты особого состояния духа и в его уже преклонном возрасте, когда к человеку, хотя бы на самое короткое мгновение, возвращается молодость.
— Те, кто вас сюды послал, объявили мне войну. Но они позабыли, что я уже прошел одну, а она будет пострашнее этой. Так что для меня воевать — веселое дело. И еще скажите своим хозяевам: ежели они думают, что за меня некому вступиться, то в том оченно ошибаются. Я вить через своих защитников об их планах предупрежден был заране. И впредь буду предупрежден.
Мужчины молчали, понимая, что сложившаяся ситуация не в их пользу. Молчали, как молчат ожидающие себе приговора преступники.
— В опчем так, — подытожил Белов не терпящим возражений тоном. — Счас собирайте манатки, и чтоб через пятнадцать минут вашего духу здеся не было. И помните: больше я с вами язык трепать не буду. Вот она будет с вами беседовать, — кивнул на двустволку.
Напослед усмехнулся, поднялся с камня и медленно пошел восвояси.
* * *Как там доложили посланцы тем, кто их послал на участок Данилы Белова, не известно, однако второй попытки проникнуть на территорию старика в ближайшие дни не было и бригада заготовителей без каких-либо помех закончила свою работу. Не выходил все это время из тайги и главный следопыт Воробьев Иван Евсеевич, так что Данила был относительно спокоен.
В предпоследний день, когда молодежь заканчивала чистовую обработку ореха, к зимовью подошел Владимир Белов. Подошел с противоположной от главной дороги стороны, и это насторожило Данилу. По своей привычке он глянул на него исподлобья, но без всегдашней подозрительности.
«С чего бы это?» — подумал про себя, а вслух спросил:
— Че эт, паря, на мою территорию пожаловал, еще и пешим, ты вить давненько ногами не ходишь?
— Машину я оставил недалеко — в километрах трех отсюда, а потом — своим ходом.
