Михаил Шевердин - Набат. Агатовый перстень
Все собрались в михманхане.
— Валяешь с плеча, как всегда! — встретил Пантелеймон Кондратьевич Сухорученко.
Он внимательно выслушал его рапорт.
— А теперь послушаем товарища уполномоченного, — сказал Пантелеймон Кандратьевич.
И тут вдруг выяснилось, что Амирджанова нет.
— Извините... те... те... Он пошёл к местному имаму покушать кислого молока, — разводил своими руками-коротышками Хаджи Акбар. — Извините.
— Что он, другого времени не нашёл, что ли?
— Те... те... они сейчас будут.
Но ни сейчас, ни позже Амирджанов не появился. Он исчез.
— Он такой же уполномоченный, как я китайский богдыхан. А теперь, товарищ комэск, — обратился Пантелеймон Кандратьевич к Сухорученко, — пойди извинись перед господином ишаном, и отпустите его...
— Почему?
— Погремел ты, брат, недолго — и хватит... Рубать ты горазд, а вот в дипломаты не годишься... Если бы не сам ишан, труба бы вам тут. Разве можно?!. Тронь его, во всем Туркестане, да что там, на всем Востоке такой резонанс... Хуже, чем двадцать Энверов...
— Но про него же говорили... сказали... шпион...
Несколько минут Пантелеймон Кандратьевич молча смотрел в делёкий угол сада. Там, освещённый огромным ведьмовским костром, сидел под багровым чинаром, сам похожий на багрового джина, Сеид Музаффар. Он величественно принимал поклонение толпы. К нему подбегали, согнувшись в поклоне, старики, женщины, дети. Все старались прикоснуться к его халату, цветы которого пылали в отсветах костра.
— Восток, загадочный, непонятный, — пробормотал, точно говоря сам с собой, Пантелеймон Кондратьевич. — Всё это бедняки. Ничего у них за душой нет. Видят они плов в котле бая, а масло в светильнике мечети, а смотрите, комэск. Они думают, что если тронут рукой этого дервиша, тем самым приобретут частицу его заслуг... Ползают на коленях, верят, молятся... Страшная это сила, фанатизм...
Он вытянулся поудобнее и, закинув голову, смотрел на звёзды. Была полночь — сердце ночи, по выражению восточных поэтов. Но спать не хотелось. Сад дышал в лицо дневным жаром и дымом гаснувших костров. Медленно скользили угольно-чёрные тени. Пряно пахли каперцы, стелящие свои плети под дуваламя. Они были невидимы сейчас, но их ясно представлял себе Пантелеймон Кондратьевич с мясистыми, точно воском покрытыми, листьями, иглообразными колючками, белыми тропическими ароматными цветами, расцветающими прямо на горячей глине...
Сухорученко сдержанно кашлянул. Пантелеймон Кондратьевич шевельнулся.
— Да, комэск, не там ты ищешь шпионов...
Глава двадцать первая. ПРИКЛЮЧЕНИЕ
Кто много ходит, заблудится.
Узбекская пословица
Цену друга узнают, когда разлучаются,
цену лекарству — когда сломают кость
Махмуд Кашгари
Есть пределы и человеческим силам. Двухдневное скитание по степи, бессонная ночь, бешеная скачка по дорогам и тропам окончательно оглушили Алаярбека Даниарбека. Наступает момент, когда человек настолько устает, что не обращает внимания уже на смертельную опасность. Всё делается ему безразличным.
Где и когда слез с лошади Алаярбек Даниарбек, он не помнил. Возможно он заснул, согретый утренними горячими лучами солнца, ещё сидя на лошади, сполз безжизненным кулем в сухую колючую траву, пахнущую солью и горькими травами, да так и остался лежать.
Солнце палило и жгло, под одежду забирались большущие степные муравьи, по лицу бегали фаланги, впивались в тело комья сухой глины и жёсткие шипы колючек, кусались мухи, а Алаярбек Даниарбек спал. Спал он так, что Сулёйман Баранья Нога с дузьями, если б нашли его, могли так сонным и закопать в землю. Но судьба сжалилась, видимо, над Алаярбеком Даниарбеком, и за весь день никто не заметил его, хотя в ровной, как стол, степи за двадцать верст отлично можно разглядеть коня. Весь день конь кружился на аркане, обмотанном вокруг руки спавшего мёртвым сном Алаярбека Даниарбека. Только к вечеру, когда солнце уже купало свои лучи в мутных водах Вахша, на юг от трех древних могильных курганов возникли, точно из-под земли, тёмные фигурки всадников. Их было много, и ехали они быстро. Сердитый горбоносый бородач привстал на стременах и показал рукояткой камчи на далекое пятнышко:
— Он! Даниар!
И все поскакали в ту сторону.
Сон Алаярбека Даниарбека можно было сравнить только с пребыванием в райских садах Ирама, но пробуждение не относилось к разряду приятных.
До самых глубин сознания донеслись лошадиный храп, сопение, бряцание сбруи. Сулейман Баранья Нога, пастухи, роющие могилу, дикая скачка по тугаям — всё мгновенно воскресло в памяти. Алаярбек Даниарбек проснулся. Холод смертельной опасности, надвигающейся гибели пронизал его.
«Догнали! Поймали!»
Но он не торопился показывать, что он проснулся. И враги почему-то мешкали: не хватали грубо, не толкали. Ничего, значит, и ему нечего торопиться. Медленно, очень медленно он начал приоткрывать один глаз. Но хитрость не удалась. Едва он различил лошадиные ноги, целый лес ног, как трескучий голос воскликнул:
— Господин Даниар изволили проснуться!
И множество голосов загалдело, зашумело.
С тоской Алаярбек Даниарбек зажмурился: теперь начнется. Сейчас схватят, поволокут. Теперь уж ему не вырваться.
Он открыл глаза и нехотя поднялся. К нему подскочили и начали вежливо стряхивать соринки и солому с халата и комзола. Какая насмешка!
— Ассалям алейкум! — послышались вежливые, чуть ли не подобострастные голоса.
— И вам салом, — быстро заговорил Алаярбек Даниарбек. Голос его постыдно дрожал, и он ничем не мог сдержать эту дрожь. — Несчастный рок привёл меня сюда. Но, клянусь высшей сферой небес, отец мой не получал золота и не зарывал, а мне в наследство от бабушки моей тетушки достался оселок, да и то с трещинкой... Зачем я вам? Отпустите меня.
Спросонья Алаярбек Даниарбек не соображал, что за люди стоят перед ним, и считал, что он попал снова в руки Сулеймана Бараньей Ноги и Толстяка. «Неужели я их не умолю... Баранья Нога до виселицы дойдёт, но с виселицей подождет».
