Вера Космолинская - Коронованный лев
В ответ я несентиментально вытащил левой рукой пистолет, — хранитель ведь был все еще в седле, — и выстрелил в него. И, черт возьми, не попал… то есть попал нечетко — пуля не пробила кирасу, куда-то срикошетив. Вожак пришпорил коня и ринулся на таран, расшвыривая с дороги всех, кто случайно на ней попадался. Я благополучно увернулся, бросив пистолет и выхватывая второй. Вожак резко развернул недовольно ржущего коня, едва не свернув ему шею, но тут чей-то чужой выстрел разнес ему голову. Я мельком увидел Огюста, над пистолетом которого еще вился дымок.
— Не застревай! — бодро крикнул Огюст. — Их тут еще полно!
— Спасибо! — крикнул я в ответ, разрядив пистолет в упор в ближайшего противника и, пробормотав под нос: «Моя слава явно преувеличена…» — принялся за уничтожение хранителей, стараясь не думать, что делаю. Неужели же все-таки теперь, когда ход битвы уже был переломлен, да и предрешен, две части моей личности наконец решили разъединиться и выяснить между собой отношения? Одна испытывала приподнятость и боевой азарт, увлеченно продолжая решать задачки из серии: «уклонись и режь!», а вторая изнывала от отвращения, мечтая оказаться где-нибудь подальше от этого места. Или, все-таки, выражаясь не совсем моими словами, я лукавил сам с собой? И раздвоение личности тут было ни при чем? Так, отговорки? Удобная причина, лежащая на поверхности, чтобы объяснить подобную двойственность? Она могла объясняться и куда проще. Ведь, с одной стороны, было ясно, что убивать придется — это единственный способ их остановить, хочется нам того или нет. И в том-то и дело, что — единственный — хранители не могли ни дрогнуть, ни бежать, ни просить пощады, ни сдаться. Мы все были вынуждены довести дело до конца. Нас тыкали носом в то, что вызывало омерзение — не просто победить, а именно добить, уничтожить врага подчистую, просто потому что не оставалось выбора.
А если бы этот пославший их мерзавец снарядил против нас отряд не мужчин, а женщин или детей? От этой мысли я мгновенно облился холодным потом и ощутил некстати подкатившую тошноту. А ведь это все еще может быть… И с этим невозможно будет бороться — все это только начало… По счастью, именно эта мысль тут же вылилась в бешеную злость — да, эту живую стену придется пробить, чтобы добраться до того, кто за ней стоит, и чем быстрее пробьешь, тем лучше, тем быстрее это начало все же обернется концом! И останется какой-то шанс, для всех тех, кого он не успеет пустить под нож и под пушки, кого не успеет лишить рассудка.
«Так вот почему Рауля так мутило от запаха лампадного масла», — подумал я. Он каким-то образом все это помнил, только не помнил, что помнит именно это… И на какое-то мгновение мне показалось, что я тоже помню что-то… Но это странное ощущение тут же ускользнуло, оставив лишь странный мысленный привкус, внезапную дезориентацию и удивление — я действительно тут? Что это я здесь делаю?.. Резкий укол в бок, будто острой, но раскаленной и застревающей кочергой, быстро напомнил — что, и, развернувшись, я тут же перерезал горло кому-то еще, почти не глядя.
— Отвратительно!.. — выдохнул я и согнулся, упершись левой рукой в колено, меня колотила дрожь. Каким-то краем сознания я соображал, что все уже кончилось и, наверное, можно даже упасть, но очень не хотелось расклеиваться.
— Поль! — услышал я встревоженный голос Огюста. — Ты в порядке?
Мне мерещилось, или он действительно по какой-то причине чувствовал себя сейчас лучше чем я? Может быть, оттого, что лучше меня осознавал, как эта Варфоломеевская ночь не похожа на настоящую? Может быть. Да что и впрямь, черт побери, со мной творится? Стыд и позор… Я с трудом распрямился и бессмысленно огляделся. «О поле, поле, кто тебя усеял…»[23] Черт возьми, ну и бойня…
Ко мне уже спешил не только Огюст, но и Мишель.
— Нет. Все в порядке, — отмахнулся я. — Извините, кажется, под конец я был не в ударе…
Огюст смотрел на меня круглыми глазами.
— Не в ударе? Да ты что! Ты тут такую просеку проложил! — Что-то у меня внутри тоскливо защемило.
Огюст хотел что-то прибавить, но отчего-то сдержался, видимо, посмотрев мне в глаза и заметив реакцию. Так что же? Все-таки раздвоение личности? У меня вырвался сухой саркастический смешок.
— Так значит, все в порядке? — недоверчиво переспросил Огюст.
— Ага. — «Только скажите спасибо, что меня не вывернуло наизнанку…»
— Проклятье, — услышал я сердитый голос герцога и оглянулся. — Они уложили почти две дюжины моих людей!
— А их — почшти четыре дюжшины… — трезво отметил Бэм, озабоченно бродивший среди тел, и то и дело ожесточенно потиравший плечо, куда, видимо, пришлась жгучая царапина. — Ччертовшщина… Почшему они не отступили? — подивился он.
— Не могли, — мрачно ответил я, — в этом-то и самое жуткое.
— Едва ли, — рассеянно проговорил герцог. — Так, так, и что же дальше?..
— Между прочим, — я покосился на заляпанную белую повязку, все еще красовавшуюся на плече Бэма, — я думаю, этот знак будет их притягивать. Помните? Сокрушить победителя и занять его место.
Гиз на мгновение замер, кивнул, и отдал приказ избавиться от меток, его приказ выполнили с энтузиазмом, будто спохватившись.
И мы снова услышали дробный стук копыт, только приближавшийся теперь куда стремительней. В отдалении слышались крики и выстрелы. Что же теперь, интересно, все-таки происходит в городе?.. На этот раз?
На этот раз все подтянулись и приготовились к встрече с кем бы то ни было без подсказок. Швейцарцы вновь стали плечом к плечу, и мы с Огюстом присоединились к ним, на всякий случай снова подняв оружие.
«Не хранители!» — подумал я со смесью облегчения и настороженности, распознав это по тому же признаку, что и раньше — приближающиеся всадники не то чтобы галдели, но все-таки перекликивались, то сердито, то посмеиваясь. Причем перекликивались по-немецки. Швейцарцев, похоже, это ничуть не успокаивало, но едва отряд рейтаров выехал, красиво развернувшись, на открытое место и тут же, приметив швейцарцев, перестроился в боевой готовности, мы с Огюстом одновременно окликнули:
— Капитан Таннеберг!
— Кто меня зовет? — отозвался капитан сразу и бодро и грозно. Бэм что-то прошипел сквозь зубы, швейцарцы встали на всякий случай поплотнее.
— Это я, де Флеррн! — с энтузиазмом ответил Огюст, отчего герцог, стоявший неподалеку от меня, впал в еще более мрачное и глубокое задумчивое молчание, чем раньше. — Что вы здесь делаете?
— Ха! — сказал Таннеберг. — Приехал проследить как тут тела! — Должно быть, он подразумевал «дела», но легкий акцент придал словам другой, хотя и не менее, если не более глубокий смысл. Звякнув сбруей, он подъехал чуть ближе и пригляделся. — Кажется, не слишком карашо? — его акцент стал заметней, как обычно, когда он бывал чем-то обеспокоен. — Что с каспадином адмиралом?
