Стивен Робертс - Пиастры, пиастры!!!
Время шло. Чтоб я не бездельничал, боцман находил мне работу, за что я был ему благодарен… Устав за день, я имел больше шансов крепко уснуть ночью…
Иногда по ночам мне снилась мать. Узнав, что я работорговец, она отворачивалась от меня, и уходила, а я не в силах был её догнать, остановить, объясниться. Я был недвижим и безмолвен, скован по рукам и ногам, и, проснувшись, долго не мог придти в себя…
Команда вернулась спустя две недели. Длинная вереница связанных по трое чёрных, спотыкаясь, брела под охраной вооружённых матросов. Оборванных, таких же измученных. Но не павших духом, а наоборот, радостных и возбуждённых, предвкушавших уже близкий отдых.
Спотыкаясь, опустив головы, чернокожие покорно спускались в трюм, в подготовленный для них скотский загон… Неисповедимы пути Господни, говорил плотник, и Бог создал этих дикарей иными, чтоб разделить господ и рабов. Я удивлялся черноте этих людей, они казались мне обретшими плоть ифритами, духами из восточных сказок. Тёмные, как сама ночь, лишь ладони светлели да зубы сверкали жемчужным блеском. У меня мелькнула глупая мысль — если ударить негра, останется ли синяк?
Как всегда практичный штурман нагрузил плененных едой — фруктами, подстреленной дичью, странного вида кореньями или овощами. Капитан был более чем доволен трофеями. Вечером нас ожидал банкет.
Я смотрел на пленных, к стыду своему не в силах оторвать взгляд от девичьих фигурок, нагих, как греческие нимфы на картинках в книге. В нашем поселке женщины не позволяли себе никакой откровенности в одежде. Здесь же наоборот, жаркий климат не способствовал излишней стеснительности, и одежда туземцам была ни к чему.
Увидев мою растерянность и стыд, моряки тут же стали шутить и подтрунивать, выдавая скабрезные шуточки, чем еще более смутили меня. Покраснев и не найдясь, что ответить, я поспешил скрыться на юте.
Мистер Дэвис рассказал, что поход был не совсем удачным — вернулись не все. Двое были убиты неграми, один умер от лихорадки. Чернокожие оказали неожиданное сопротивление.
Оно и неудивительно, подумал я. Видимо, мы не первые — сколько ещё таких охотников за живым товаром побывало в здешних местах?
Вечером на берегу разложили огромные костры, жарили дичь и пили грог. Дикое, буйное веселье, в котором я не принимал участия, так как был оставлен на вахте… Что‑ж, никогда не жалел, что не принимал участвия в том разврате.
Еще два дня по возвращении отряда мы отдыхали и праздновали удачу на берегу. Специально для этого капитан выбрал двух негритянок постарше, и отдал их на потеху команде. Остальных запер под замок, и ключ носил при себе. Как он говаривал, нетронутый товар ценится в разы дороже. Я тогда не понял, о чём он.
На третий день мы снялись с якоря. Гвинейское течение относило подхватило нас, относя на юг. За Экватором мы должны были оседлать Южное Пассатное течение и сменить курс на Норд‑Вест.
Мы везли наш товар на плантации, где этих людей ждала тяжкая, но короткая жизнь. Из шеститидесяти двух пленных по пути умерло десять человек, и капитан, выбрасывая очередное тело за борт, винил нас в плохом уходе за рабами и сердито подсчитывал убытки. Часть из которых он обещал высчитать из премиальных команды. Негров он за людей не держал, и не ставил выше скотины. Но вот по цене…
Дикое ремесло — продавать живых людей. И я стал к этому причастен.
Глава 8. «Попутного ветра Билли Бонсу»
Следующее событие, изменившее меня и сделавшее тем, кем я есть, случилось спустя два месяца после начала нашего плавания.
Хэнки Манки перегнул палку. Стараясь выслужиться перед товарищами, показать, какой он рубаха парень, после очередной издевательской шутки надо мной он разошёлся и плюнул мне в спину.
Я мог пропустить мимо ушей оскорбительные слова; мне приходилось терпеть даже оплеухи от старших матросов. Но такого я вынести не мог. Плюют на падаль, на гниль, на нечто отвратительное, мерзкое и недостойное внимания. Я же был человеком, пусть тихим, но гордым. И я никогда не был трусом. Не стоит путать кротость с трусостью. Терпение моё лопнуло. Бросив ведро с морской водой, набранной для мытья котелка, я развернулся и влепил ему пощёчину. Смех матросов мгновенно стих. Хэнки замер, побагровевший, с пылающей щекой и испуганными, непонимающими глазами. А я стоял, опустив руки, но кипя от негодования и злости.
И тут все, кто был свидетелем происшедшего, засвистали, заулюлюкали, созывая остальных товарищей на потеху.
Мы же стояли друг против друга, молча, ничего не предпринимая. После удара я не знал, как быть дальше; а Хэнки был слишком потрясен, чтоб предпринять что либо.
Нас стали подталкивать в спину, как бойцовских петухов, подбадривая окриками и, видимо, принимая пари на победителя.
Я ударил.
Сильно, с размаху, кулаком. Раньше я никогда не поднимал руку на человека, даже не представлял себе, как это. А теперь, доведённый постоянными издёвками, всю накопленную тихую ярость выплеснул в этот удар. И Хэнки свалился на палубу, зажимая разбитый, кровоточащий нос дрожащими ладонями. Из глаз его хлынули слёзы, кровь смешалась с соплями.
Он заплакал.
Это было так неожиданно, что вся моя злость мгновенно улетучилась. Я знал, когда‑нибудь наступит момент, когда стану драться, чтоб защитить себя от унижений. И я представлял себе, как буду пинать ногами гада, поднявшего на меня руку. Но представшая моему взору жалкая картина охладила мой пыл. Я даже почувствовал уколы совести.
Я отвернулся, поднял ведро, снова набрал воды и молча пошёл на камбуз.
А утром всё изменилось. Униженный Хэнки драил палубу, смывая следы собственной крови. А меня команда приветствовала весёлыми окриками и необидным подшучиванием. Джон скалил зубы и подмигивал, показывая на опустившего голову Хэнка. Тогда я понял, что завоевал уважение этих жёстких, как кремень, людей.
Я выучил один урок, пригодившийся мне в жизни больше, чем все остальные, вместе взятые: миром правит сила. Сильный всегда на высоте, а слабому место у помойной ямы. Хищники и жертвы.
С тех пор Хэнки снова стал мальчиком для битья, а я — младшим матросом. Иногда Хэнки так смотрел на меня, что казалось, прожжёт дыру в спине. Я кожей чувствовал его взгляд. Я поминутно ждал подлянки, а то и ножа в спину — с него убудет… Я знал, что позора своего мне не простит.
Спал я крепко, хоть не всегда чутко. Потому перебрался поближе к матросам, под палубу. Так надёжней. Место моё было под рустерным люком, и перед сном я имел возможность любоваться звёздами меж рей и парусов. У экватора звёзды особенные, очень яркие. Они похожи на драгоценные камни, сверкающие цветными бликами в ночной тьме. И Луна здесь была другой, перевёрнутой, словно смотришь на неё, вися вверх ногами. И огромной, не в пример нашей. Всё в других странах не так, как дома. Иногда такие мысли нагоняли тоску.
