Рафаэль Сабатини - Скарамуш. Возвращение Скарамуша (сборник)
Его высочество еще довольно долго занимал мадемуазель де Керкадью пустопорожним разговором. Приближенные, зная за принцем обыкновение прятать под маской любезности низменные помыслы, изнывали от нетерпения, ожидая услышать парижские новости от спутников Алины.
Ее высочество принцесса с кислой улыбкой прошептала что-то на ухо своей чтице, пожилой госпоже де Гурбийон.[182] Графиня де Бальби тоже улыбнулась, правда не кисло, а снисходительно и добродушно: она, конечно, не питала никаких иллюзий, но и в злобной ревности не видела проку.
Сеньор де Гаврийяк стоял чуть позади Алины и, заложив руки за спину, терпеливо ожидал своей очереди. Он согласно кивал большой головой, и его рябое, отмеченное следами оспы лицо светилось удовольствием от сознания великой чести, которой удостоила его племянницу столь высокородная особа. Андре-Луи, с мрачным видом стоявший подле него, мысленно проклинал наглость графа, его самодовольную ухмылку и плотоядные взгляды, которые тот в открытую бросал на Алину. Только отпрыск королевской семьи, подумал он, может позволить себе наплевать на скандал, который способно спровоцировать его поведение.
Сеньор де Гаврийяк наконец дождался представления, и принц пожелал услышать последние новости из столицы. Собеседник обратился к его высочеству с просьбой переадресовать это пожелание своему крестнику. Возможно, тут сыграло свою роль негодование, кипевшее в душе Андре-Луи, но его холодность и невозмутимость показались присутствующим настолько вызывающими, что едва не привели их в смятение. Поклон молодого человека в ответ на кивок Месье был почти небрежен. Выпрямившись, Андре-Луи бесстрастным тоном, не стараясь смягчать выражения, поведал о чудовищных парижских событиях:
– Неделю назад, десятого августа, население столицы, приведенное в бешенство манифестом герцога Брауншвейгского, повергнутое в отчаяние известием о вторжении чужеземных войск, обратило свой гнев против соотечественников, приветствовавших интервенцию. Толпа штурмовала дворец Тюильри и в слепой ярости загнанного в угол зверя перебила швейцарских гвардейцев и дворян, оставшихся защищать его величество.
Крик ужаса прервал рассказ Андре-Луи. Месье с трудом поднялся на ноги. Щеки принца утратили немалую часть своего яркого румянца.
– А… король? – с дрожью в голосе спросил он.
– Его величество с семьей взяло под свою защиту Законодательное собрание.
Воцарившееся испуганное молчание прервал нетерпеливый окрик Месье:
– Дальше! Что еще, сударь?
– В настоящее время секции Парижа оказались, по существу, хозяевами государства. Крайне сомнительно, что Законодательное собрание способно им противостоять. Они манипулируют населением, направляя ярость народа в желательную для себя сторону.
– И это все, что вам известно, сударь? Все, что вы можете нам сказать?
– Все, монсеньор.
Выпученные глаза графа Прованского продолжали буравить молодого человека – без враждебности, но также и без симпатии.
– Кто вы, сударь? Как ваше имя?
– Моро, ваше высочество. Андре-Луи Моро.
Плебейское имя не вызвало отклика в сознании легкомысленного благородного общества, обладавшего, на свою беду, короткой памятью.
– Ваше положение, сударь?
Керкадью, Алина и госпожа де Плугастель затаили дыхание. Что стоило Андре-Луи дать уклончивый ответ, не раскрываясь до конца! Но он презирал увертки.
– До недавнего времени – всего лишь неделю назад – я представлял в Законодательном собрании третье сословие Ансени.
Он скорее ощутил, чем заметил, как каждый из присутствующих в ужасе старается отстраниться от него.
– Патриот! – произнес его высочество таким тоном, словно речь шла о бубонной чуме.
Господин де Керкадью, ни жив ни мертв, поспешил на помощь крестнику:
– Да, Месье, но патриот, осознавший ошибочность своего пути. Патриот, объявленный своими бывшими единомышленниками вне закона. Он пожертвовал всем ради долга передо мной, своим крестным отцом, и избавил нас с графиней де Плугастель и моей племянницей от ужасов кровавой бойни.
Принц посмотрел исподлобья на сеньора де Гаврийяка, на графиню и, наконец, на Алину. Он заметил, что взгляд мадемуазель де Керкадью исполнен горячей мольбы, и, похоже, решил сменить гнев на милость.
– Мадемуазель, вы, кажется, хотите что-то добавить? – вкрадчиво осведомился он.
Алина, не сразу подобрав слова, ответила:
– Пожалуй… Пожалуй, только то, что я надеюсь на снисходительность вашего высочества к господину Моро, памятуя о его жертве и о том, что теперь он не может вернуться во Францию.
Месье склонил массивную голову набок.
– Что ж, мы будем помнить только то, что мы перед ним в долгу. А уж как мы рассчитаемся, когда вскоре наступят лучшие времена, будет зависеть от самого господина Моро.
Андре-Луи промолчал. Придворным, враждебно глядевшим на него со всех сторон, показалось оскорбительным такое невозмутимое спокойствие. Однако пара глаз разглядывала его с интересом и без неприязни. Это были глаза сухопарого человека среднего роста, одетого в простой костюм без мишурных украшений. Судя по его внешности, ему было не больше тридцати. Из-под густых бровей смотрели быстрые, живые глаза, длинный нос нависал над насмешливо искривленными губами и воинственно выдававшимся подбородком.
Вскоре придворные разбились на отдельные группки и принялись обсуждать страшные вести. Андре-Луи, предоставленный самому себе, встал возле одной из оконных ниш. Длинноносый человек подошел к нему, держа левую руку на эфесе узкой шпаги, а в правой зажав треуголку с белой кокардой.
– Господин Моро! Или правильнее – гражданин Моро?
– Как вам будет угодно, сударь, – настороженно ответил Андре-Луи.
– «Господин» в этом обществе как-то привычнее. – Незнакомец говорил с небольшим акцентом, глотая отдельные звуки, точно испанец, что выдавало его гасконское происхождение. – Если память мне не изменяет, одно время вас чаще называли паладином третьего сословия, не правда ли?
Андре-Луи не смутился.
– Это было в восемьдесят девятом году, во времена spadassinicides.[183]
– О! – Гасконец улыбнулся. – Ваше признание подтверждает впечатление, которое у меня сложилось о вас. Я принадлежу к тем людям, которых восхищает храбрость, кто бы ее ни проявлял. К смелым врагам я питаю слабость ничуть не меньшую, чем презрение к трусливым друзьям.
– А еще вы питаете слабость к парадоксам.
– Если угодно. Вы вынуждаете меня сожалеть о том, что я не был членом Учредительного собрания, – в этом случае мне представилась бы возможность скрестить с вами клинки, когда вы столь воинственно защищали третье сословие.
