Юрий Дольд-Михайлик - И один в поле воин
Впервые за много времени у Генриха выдалось несколько свободных дней. Он думал об этом с тоской, даже со страхом.
У него было ощущение человека, внезапно остановившегося после стремительного бега, когда кажется, что все окружающие предметы проносятся мимо, сливаясь в одну сплошную линию. И, осматривая Париж, он ни на чём не мог остановить своего внимания — улицы, площади, памятники лишь раздражали глаз, не затронув воображения, не возбудив интереса.
Напрасно Курт сбавлял скорость, проезжая мимо замечательных памятников и прекрасных архитектурных сооружений, напрасно останавливал машину на широких, величественных площадях, стараясь восторженными восклицаниями привлечь внимание обер-лейтенанта к многочисленным витринам антикварных магазинов на улице Риволи. Генрих равнодушно проезжал под Триумфальной аркой, бросая быстрый взгляд на Вандомскую колонну, даже не поворачивал головы, чтобы рассмотреть дворец президента на Елисейских полях. Он все гнал и гнал машину, не замечая того, что они дважды, а то и трижды проезжают по одной и той же улице.
Однажды, не спрашивая, Курт свернул на Марсово поле и подъехал к Йенскому мосту, возле Эйфелевой башни. Лифт не работал, и Генрих по винтовой лестнице поднялся на вторую площадку башни. Не слушая гида, объяснявшего, когда именно инженер Эйфель построил это грандиозное сооружение высотой в триста метров и сколько ушло на это металла и денег, Генрих вышел из стеклянной галереи на площадку и, облокотившись на перила, посмотрел вниз на город. Только теперь он впервые увидел Париж. Увидел не только глазами, а тем внутренним взглядом, который лишь один способен вдохнуть жизнь в виденное, дополнить его воспоминаниями из книг об этом прекрасном городе, воспетом лучшими писателями Франции.
Вот он, Нотр Дам — собор Парижской богоматери, по которому в детстве, вместе с тоненькой красавицей Эсмеральдой и её беленькой козочкой, водил Генриха могучий гений Виктора Гюго. А там, на баррикадах улицы Шанвери, умирал весёлый гамен Гаврош — отважный, насмешливый и вызывающе беззаботный даже перед лицом смерти. Возможно, по тем бульварам в особняки своих прекрасных и неблагодарных дочерей тайком пробирался старый Горио. Где-то здесь, верно по острову Сите, бродили в своё время весёлые и дерзкие мушкетёры Дюма… А там, вдали, кладбище Пер-Лашез и прославленная Стена Коммунаров, у которой были расстреляны последние защитники Коммуны.
Залитый сиянием угасающего солнечного дня, Париж протягивал к небу шпили своих соборов, башни, купола величавых зданий, колонны памятников, словно хотел бесчисленным множеством рук удержать солнечные лучи.
Генрих решил подняться выше, на третью площадку, но там находился радиомаяк, и вход был запрещён.
Домой возвращались по широким бульварам, и Генрих словно впервые увидел их своеобразную, непередаваемую красоту. Он долго не мог сообразить, что именно его так пленило, и вдруг понял — каштаны! Знакомые, любимые каштаны — краса и гордость его родного города!
Это они снились ему прошлой ночью в буйном весеннем цветении, под мирной, необозримой голубизной неба. Он шёл с Моникой по улице Ленина, и белые лепестки, сорванные порывом ветра, кружились в воздухе и тихо опускались на чёрные волосы девушки.
Утром следующего дня на лоточках букинистов, протянувшихся вдоль набережной Сены, Генрих разыскал путеводитель по Парижу и начал путешествие в прошлое, чтобы убежать от тяжёлых воспоминаний сегодняшнего дня, а главное не думать, не ждать с такой мукой письма.
В конце недели Курт подал ему большой пакет. Кроме официального приказа прибыть в штаб дивизии, к месту её нового назначения, в пакете было и письмо от Лютца.
«Дорогой друг, — писал гауптман, — никаких подробностей о смерти мадемуазель сообщить не могу. Известно одно: её сбила военная грузовая машина. Сочувствую тебе, Генрих, и надеюсь, ты найдёшь в себе мужество стойко пережить эту тяжёлую утрату. Вместе с тобой грущу и я — мои искренние чувства уважения и дружбы к мадемуазель тебе известны.
Сообщаю тебе наши новости. Дивизия уже готова была выехать туда, куда ездил ты, как вдруг получили новый приказ. Генерал приказал тебе немедленно выехать из Парижа в направлении на Модану, а оттуда, через Пинеролло, на Кастель ла Фонте. Там мы, кажется, и расположимся. Во время поездки, да ещё на машине, будь очень осторожен. Там неважный климат и можно простудиться сильнее, чем когда ты сопровождал Пфайфера. Ты меня понимаешь? Хотел написать длинное письмо, но вспомнил, что мы скоро увидимся. Тогда наговоримся вволю. Миллер просил передать привет, я делаю это очень неохотно… Признаться, никак не пойму, почему ты дружишь с ним. Это не ревность, нет. Ты знаешь, как и почему я так отношусь к нему. Жду! Не забудь о плохом климате! Твой Карл».
Под вечер зазвонил телефон.
— Барон фон Гольдринг? — спросил знакомый голос.
— Да.
— Вы до сих пор интересуетесь копиями Родена?
— Буду очень доволен, если вы мне что-нибудь предложите.
— Тогда разрешите прийти к вам сейчас?
— И обязательно захватите новую скульптуру!
Генрих положил трубку. Встреча с антикваром интересовала его сейчас более, чем когда-либо. Поджидая его, он никуда не выходил из номера. Ещё на день отложил свой отъезд.
— Курт, возьми мои документы и поезжай в комендатуру, пусть отметят, что мы завтра утром выезжаем из Парижа.
Минут через десять после ухода Курта в номер вошёл «антиквар».
— Я всё время жду вашего звонка! — обрадовался Генрих.
— Что-нибудь случилось?
— Нашу дивизию переводят в Италию. Куда именно, точно не знаю, но, кажется, в Кастель ла Фонте.
— Это неплохо! Именно в Северной Италии гитлеровцы попали в сложную ситуацию. Как только прибудете на новое место, ознакомьтесь с обстановкой и немедленно сообщите адрес… В ответ получите соответствующие инструкции. Не выходите за их рамки, будьте очень осторожны: партизанское движение на севере Италии значительно шире, чем в том районе, где вы работали раньше, вас могут подстрелить. А сейчас ни в коем случае нельзя рисковать жизнью. Помните, вы можете получить очень важные задания… Есть у вас ещё какие-либо новости?
Генрих показал конспекты, полученные от Келлера.
— Уже имеем и даже в нескольких экземплярах, — рассмеялся «антиквар». — Самое знаменательное в них то, что немцам известны все данные о танках, изготовляемых на заводах Англии и Америки. Они даже знакомы со знаменитыми американскими «шерманами», производство которых особенно засекречено.
— У меня был интересный разговор с генералом. — Генрих подробно изложил свою встречу с Эверсом в Париже, его недвусмысленные намёки на необходимость спасать положение.
