Трагедия королевы - Луиза Мюльбах
Сапожник бросал ребенка на кровать, и он без всякой жалобы лежал на ней до утра.
Мало-помалу в ребенке стала совершаться перемена. Прежде его взоры часто с немой просьбой устремлялись на мучителей, теперь его веки оставались опущенными; раньше он по малейшему движению лица старался угадать желание «мастера», теперь он оставался совсем равнодушным, так как постепенно понял, что все его усилия тщетны и не избавят его от побоев и мучений. Веселое, жизнерадостное личико ребенка стало принимать грустное, недетское выражение, его розовые щеки ввалились и побледнели; он вытянулся, его спина сгорбилась, как бы от тяжести всяких унижений и оскорблений, которые ему приходилось выносить. Ребенок скоро понял, что все, что он говорил, перетолковывалось иначе, искажалось и служило поводом к бесконечным насмешкам и издевательствам, а потому он совсем замолк, и лишь с большим трудом удавалось добиться от него хотя бы одного слова.
Такое молчание возмущало Симона и приводило его в ярость; он с бешенством требовал, чтобы маленький Людовик смеялся, пел и разделял его веселье. Иногда ему приходила фантазия, чтобы ребенок часами не смел говорить ни слова, не двигался с места и не играл с клеткой, стоявшей на столе и составлявшей единственное утешение мальчика.
В этой клетке было много живых птиц, а также маленькое чудо искусства — автомат в виде птички, которая открывала клюв, перепрыгивала с одной жердочки на другую и насвистывала модную до революции песенку. «Oh, Richard, oh, mon roi![15]» Эта игрушка была найдена в королевском мебельном складе, и мягкосердечный комиссар коммуны по имени Мюллер рассказал об этом Симону и подал ему мысль потребовать эту игрушку в Тампль для маленького Капета.
Симон, который вместе со своей женой не смел покидать Тампль, очень злился на подобное стеснение и жаждал какого-нибудь развлечения, а потому очень обрадовался предложению Мюллера и поспешил получить вышеозначенный автомат.
Сначала мальчик очень обрадовался игрушке, и его лицо озарилось счастливой улыбкой; но птица скоро надоела ему, и он перестал обращать на нее внимание.
— Разве птичка больше не нравится тебе? — спросил Мюллер, пришедший через несколько дней для ревизии «заключенного» в Тампле.
Мальчик отрицательно покачал головой, и, так как сапожник находился в другой комнате, он отважился проговорить:
— Это неживая птичка, а мне хотелось бы настоящую птичку.
Добрый комиссар молча кивнул головой и пошел к Симону, чтобы продолжительным разговором с маленьким Капетом не возбудить подозрений.
Покинув Тампль, Мюллер отправился к своим знакомым и со слезами на глазах рассказал им о желании маленького дофина, как потихоньку все еще называли роялисты бедного мальчика; те поспешили исполнить его желание, и на другой день комиссар явился в Тампль с большой клеткой, в которой было четырнадцать живых канареек.
— Это настоящие птицы! — с восторгом воскликнул мальчик и стал по очереди вынимать птичек из клетки и целовать их.
Эти птицы, среди которых была помещена и искусственная, служили единственной отрадой маленького заключенного. Он начал приручать их, и вскоре среди этого пернатого народа он нашел друга, который шел в руки, сидел на пальце маленького Людовика и, растопырив крылышки, пел ему свои веселые песенки. В такие минуты лицо мальчика оживлялось, щеки розовели, а в больших голубых глазах, взор которых был с нежностью устремлен на птичку, вновь появлялось осмысленное выражение. У него было теперь существо, которое он мог любить; у него был друг, и его безотрадное существование хоть немного скрасилось. Чтобы сейчас же узнать своего друга среди других птиц, Людовик снял бантик с птицы-автомата и украсил им шею своего любимца.
К счастью мальчика, Симон сам любил птиц и не отнимал их у него, несмотря на настояния жены. Эти птицы служили также развлечением и жестокому сапожнику, нарушая скучное однообразие его жизни, сопряженное с его новой службой. Пенье и щебетание птиц хоть немного оживляли темные, молчаливые комнаты и напоминали весну, зелень и свежий воздух.
Но маленький пленник недолго наслаждался этим развлечением. Девятнадцатого декабря 1793 года комиссары муниципальной власти пришли ревизовать Тампль. Как раз в тот момент, когда они входили в камеру маленького Капета, птица-автомат своим пронзительным голосом завела: «Oh, Richard, oh, mon roi!» — a любимец маленького Людовика стал вторить ей веселым щебетанием.
Чиновники были поражены такими неслыханными вольностями и с суровыми лицами остановились у дверей, переводя свои сердитые взоры с птицы на мальчика, сидевшего около клетки и с блестящими глазами наблюдавшего за своим другом.
Автомат во второй раз завел свою несчастную арию; комиссары яростно бросились к клетке.
— Что означает это пение? — закричал один из них. — Как могут сохраняться в славной республике такие пережитки проклятого прошлого!
— Посмотри, гражданин! — воскликнул другой. — Эта птица украшена орденской ленточкой; сейчас же видно, что здесь мы имеем дело с врагом народа; он даже здесь раздает знаки отличия! Мы не должны допускать такую гадость!
Комиссар сунул руку в клетку, схватил птичку с бантиком, так крепко сжал в кулаке, что раздавил несчастное создание, и бросил ее об стену.
Людовик не проронил ни слова, он только с широко раскрытыми глазами смотрел на своего мертвого любимца, и две крупных слезы скатились по его бледным щекам.
На следующее утро комиссары, пылая благородным гневом, доложили высшему начальству об искусственной канарейке, певшей роялистскую песню, и о живой, имевшей орденскую ленточку на шее. Они были убеждены, что это козни роялистов, и записали это происшествие в актах коммуны под заглавием «Заговор канареек».
Пернатые «заговорщики» и автомат были, конечно, немедленно удалены из Тампля, а Симон получил выговор и лишился своего развлечения. Он был страшно зол и обвинял во всем Людовика, который еще осмеливался строить печальную физиономию и будить его ночью своим плачем.
— Поганый змееныш не дал мне спать, — ворчал Симон на другое утро, — у
