По степи шагал верблюд - Йана Бориз
Все живое готовилось ко сну, только Коныркул и Жулдыз этого не понимали. Соседи Ивана Лукича удивленно вслушивались в трубный зов – печальный привет родным степям, который верблюды передавали с попутным ветром. Трудно им без солнца, невкусны им таежные деликатесы – ни пихта, ни еловые ветки, ни душистый можжевельник. Но ничего, не сдаются, выносливые, как люди.
Звонко вспарывая синь крикливыми винтами, улетел натруженный пятнистый самолетик, под завязку набитый энкавэдэшными чинами. Не успела осенняя листва закамуфлировать его следы на взлетной полосе, как у Валентина случился большой пожар. Видимо, зэки распивали самогонку, радуясь в очередной раз победе, курили, вот и забежал непослушный окурок в солому, забился, затих, напитывая скудным жаром стертую угольную пыль и труху, а попозже полыхнул факелом, взыграл фейерверком, затрепыхал праздничным фениксом над спящими бараками, да так, что не остановить. Сгорел никудышный сарай и углярка – не жалко. А вот бабу, что сгорела на пожаре, жалко. Наверное, пила с остальными да заснула. А караульные недоглядели. Хотя это еще до отбоя случилось, с чего бы им пересчитывать контингент.
Доктор Селезнев установил смерть заключенной Стефани Бьянконе. Бедняжка обгорела донельзя, только кости и удалось собрать. Что же, такая судьба. Ждать контролеров не стали, быстро составили положенный протокол и спрятали обгорелые останки в морозильник: если кому надо, то пусть проверяет. Начлаг немного поседел, Михаил Антоныч тоже, зато у доктора Полунина невесть откуда появился веселый заговорщицкий взгляд.
Приехавший на пожар в неположенный день – в свой законный по всем статьям выходной – Валентин Иваныч застал только головешки и печальные виноватые лица.
– Эх, начальник, черт-перечерт, не уберегли красу‐то, – вылез с сочувствием коротышка-уголовник.
– Да, незадача. Мало нашего брата на повале гибнет, да от этих, – сухощавый с военной выправкой политический гневно кивнул в сторону недомерка, – так еще и несчастье. – Он сочувственно пожал руку начальнику и отошел к бурчащей о чем‐то интеллигентской кучке.
– Расходись, граждане заключенные. Буду сочинять оперу, – вздохнул Валентин.
Но к себе он не пошел, только вытащил из кармана ключи, побренчал ими и снова засунул в карман. Потом зачем‐то завел «виллис», наглухо закупоренный брезентовым верхом, сел за руль и медленно поехал вдоль забора. Остановился в густой тени, полез в багажник, вытащил оттуда какой‐то сверток, переложил в салон, еще пару раз обежал вокруг машины, посопел, повозился с насосом, то снимая куртку, то снова надевая. В итоге, так и не совершив ничего стоящего, сел за руль и поехал восвояси. Оно и понятно, праздник все‐таки.
Не доезжая до дома, Валентин свернул в закоулок, сделал лишний круг и наконец притормозил перед неказистыми воротами, расшатанными непрестанным ерзаньем туда-сюда и склизкими дождями. Несмазанные петли заскрипели ему навстречу. Автомобиль въехал во двор и остановился кормой к крыльцу. Задник радостно чавкнул, отворяя просторное теплое нутро, и из него выскользнула прозрачная тень, тихая, совсем незаметная в темноте. Выпорхнула и растворилась в нетопленой баньке. Валентин зашел в дом, пошуршал газетными свертками, через полчаса вышел и направился к себе. Теперь уже насовсем.
Назавтра отписал всем службам что положено и как следует, получил нагоняй, но несерьезно, между делами, которых после войны нашлось хоть отбавляй.
Стефани с Артемом не стали задерживаться у гостеприимного Ивана Лукича. Ранним утром, еще до зари, запрягли телегу и выехали в Красноярск. Узкоглазый смуглый возница правил, а закутанная в платок пассажирка сидела спиной на аккуратно уложенных брусочках спелой смолистой сосны и смотрела на убегающую вдаль дорогу. Два года провела в тайге, а за могучими кедрами до сих пор чудились развалины терм Каракаллы и Триумфальной арки. Как будто те ливанские кедры теплой Италии разрослись до таежных величин и заслонили любимые пейзажи. Что ее ждет? Какие деревья?
На красноярском вокзале не без труда удалось купить билеты для Артема Смирнова и его супруги Эдит Альварес-и-Муарио, состоящих в законном браке согласно справке, выданной штабом первой интербригады на аэродроме Алькала‐де-Инарес и заверенной Фрунзенским ЗАГСом города Москвы.
– Ты был в этом городке? – тихо спросила Стефани, когда толстушка проводница утрамбовала их чьими‐то баулами, заперев в тесный закуток с треугольником грязного окна, заклеенного старой, еще довоенной газетой.
– В каком? В Красноярске? – удивился Артем.
– Нет. В Алькала‐де-Инарес. Там родился великий Мигель Сервантес, там отчий дом Дон Кихота, очаровательный рынок и монастырь. Мы были в тех краях с матушкой. – Она погрустнела.
– Да, был. – Артем тоже посмурнел.
У каждого находились свои причины, схожие болезненной неприглядностью. Двое едва знакомых молодоженов сидели в красноярском поезде и вспоминали маленький испанский городок, где каждый когда‐то был счастлив рядом с тем, кого больше никогда не увидит.
– Теперь меня зовут Эдит, да? – робко спросила Стефани после паузы.
– Да, но… – Артем запнулся. – Но я тебя буду называть Стефани. Прости, я не могу так… ну, в общем…
– Ладно-ладно, я буду всем говорить, что у меня два имени – одно крещеное, по католическим спискам, а второе подлинное, на каковое откликаюсь. Они поверят. Так и буду для всех Стешей.
– Стеша? Вот здорово.
– Да, меня так мамита звала. – Она осторожно, словно пробуя на вкус, добавила: – Тема.
Мерно стучали колеса, отмеряя часы и сутки новой жизни, новой судьбы. За окном золотились кустарники, шумели реки, бранились пассажиры, текла радостная суета непривычного мирного времени, к которому еще долго придется приспосабливаться. Стефани стеснительно прижималась к Артему плечом, так ей становилось спокойнее, а он нежно и недоверчиво обнимал ее за хрупкие плечи и не осмеливался спросить, будет ли у них все как положено, не прислоняется ли она просто из страха потерять ниточку, ведущую на свободу из лабиринтов таежных лагерей.
Дорожные патрули не обращали внимания на испуганных милующихся голубков, в то время таких парочек, недоверчиво ощупывающих глазами собственное счастье, встречалось по пять за каждым углом. Несколько раз выходили, пересаживались, ночевали в привокзальной толпе на одном тулупе, обнявшись, как будто и вправду молодожены. Один раз пришлось всю ночь сидеть на улице, греясь кипятком вприкуску с комковым желтоватым сахаром. Снова поезда, заросшие счастливые лица,
