По степи шагал верблюд - Йана Бориз
Селезнев непонимающе пожал плечами, потом, опомнившись, скупо покивал головой. К чему ведет начлаг? Хочет стукача из него сделать? Вроде не той породы мужик. Да и какой из доктора стукач: он только с Полуниным общается.
– Я понимаю ваше недоверие, поэтому скажу немного больше. Эта услуга нужна моему хорошему другу – единственному, можно сказать. Он, кстати, ваш земляк, из Новоникольского. Сын китайца и русской. Женька Смирнов. Помните такого?
– Жока! Не может быть! – Селезнев расплылся в улыбке. – Конечно, помню, полукитайца все помнят. Его отец лавку держал до революции, дядь Федя. Я совсем маленьким был тогда, но леденцы помню. А Жока постарше, он все с княжной водился. Мать его теть Глаша – красавица редкая. Эх, неужели и вправду все живы-здоровы и он теперь ваш друг?
– Он не теперь, он издавна мой друг. А одна из заключенных – внучка того самого князя Глеба Веньяминыча. Вот ей‐то и нужно организовать… – Он осекся.
– Как? – Редкие рыжеватые волосы на голове Селезнева встали дыбом.
– Боитесь? Это правильно. Но страх этот пройдет. Вы не трусливого десятка. И само собой, я тут же готовлю ходатайство о пересмотре вашего дела. Это, кажется, не стоит и обсуждать.
– Да мне, собственно, и бояться уже нечего. Что меня может напугать? Я уже в тюрьме.
– Действительно. Вряд ли вас испугает этот невинный трюк.
– А как вы сами‐то не боитесь, Валентин Иваныч? – Селезнев прокрутил в голове риски и понял, что если кому и надлежит бояться, то начлагу.
– А надоело бояться. Скоро это все закончится. Жить станет потеплее. А до того времени у них, в центре, своих хлопот полно, до нас не доглядят.
Склонный к неспешной аналитике Михаил Антоныч с недоверием отнесся к мутноватому пророчеству, но вида не подал. Вместо этого перешел к деталям:
– Как я понимаю, надо организовать труп и медзаключение? Чтобы комар носа не подточил?
– Совершенно верно понимаете. Видите, я в вас не ошибся.
– Зачем еще врач… – Селезнев по‐зэковски цыкнул сквозь зубы.
– Я дам знать, когда все руководящие чины отбудут в центр. До этого времени надо подобрать подходящую… Никакого убийства, само собой, только из числа добровольно скончавшихся. Справитесь?
– Не уверен. Женщин немного, они живучее мужиков.
– Значит, будем ждать. В ваши каверзы не лезу, но вы и сами понимаете, что от успеха мероприятия зависит не только моя, но и ваша судьба.
Через месяц от туберкулеза скончалась Екатерина Семеновна Трезубова, тридцати семи лет от роду, исхудавшая донельзя, с выпавшими белесыми волосами и проваленным ртом. Заключенная провела в лагере девять лет, попав туда восторженной поклонницей Есенина, любительницей танцевать модный фокстрот и наряжаться в штаны. Пылкими речами в защиту истинной свободы она заслужила клеймо жены врага народа. Ее муж, военный инженер, отправился на зону на полгода раньше, ей бы молча стоять в очередях, повязав голову черным платком, или вообще уехать в деревню, где разговаривать, кроме кур, не с кем. Так нет же, полезла доказывать невинность благоверного и сама попала под раздачу.
Смерть никого не красила, равно как и горе и лишения. Екатерина Семеновна лежала на прозекторском столе, выставив тоненькие, едва прикрытые серой кожей кости, скорбно вывернув внутрь маленькие ступни, которые уже прошли все, что положено, – мало и с трудом, да еще и отрастив уродливые желтые шипы на пятках.
– Что с ней собираешься делать, Михал Антоныч? – поинтересовался Полунин.
– Ничего. Сейчас запротоколирую и отправлю в холодильник. А ты иди отдыхать, Кирилл Яковлич, я сам справлюсь.
– Да я вроде не устал, – запротестовал Полунин, но, поймав просящий взгляд тревожных болотных глаз, сразу засобирался.
Назавтра Екатерину Семеновну освидетельствовал приезжий контролер и, наспех расписавшись в ведомости, отправился к начлагу пить водку по случаю долгожданной победы. А хоронили ее уже сами, без надзирателей, чего делать, строго говоря, не позволялось, но больно некстати скончалась чахоточная, не до нее.
А еще через три дня руководство засобиралось в центр – закончилась Вторая мировая. По-настоящему закончилась, без дураков. И с японцами разделались, и со всеми мелкими гитлеровскими подхалимами, которые рассчитывали выехать на горбу немецкого верблюда на караванную тропу передела всего цивилизованного мира. Не вышло! Кукиш вам, а не прибыли! Теперь Советский Союз будет диктовать, кому и сколько отмерено благ и свобод. Ну и США с Британией понемножку. По этому вопросу то здесь, то там разгорались неуместные споры.
– Вот скажи, Валек, зачем мы должны своей кровной победой делиться? – спрашивал замначлаг, пьяный и красный Лупешко с рыбьими выпученными глазами, у которого Селезнев подозревал то ли гипер-, то ли гипотиреоз – в общем, какие‐то неполадки с щитовидной железой.
– А как же без них? – удивлялся Валентин. – Это же наши союзники. Мы в договоре.
– А и хер с ним, с этим договором. Немца‐то мы уколпашили, мы и больше никто.
– Ты, Георгий, не кипятись, товарищи наверху сами разберутся, – урезонивал Валентин комиссованного подчистую из пекла Курской дуги. – Только помни, что без союзников мы бы имели на флангах Японию, и кто бы тогда немца воевал? А Муссолини кто бы отвлекал от наших границ? В истории нет места случайностям.
– Но мы все равно главнее, правда же? – Лупешко требовательно заглядывал в глаза, ждал повода, чтобы зацепиться своим недалеким умишком за чье‐то инакомыслие.
– Конечно, главнее. Мы всех главнее, самые могучие победители. И это правда.
– Скажи же, сколько Советский Союз будет стоять, столько люди будут помнить про эту победу?
– Да, разумеется, всегда будут помнить. И после Советского Союза тоже.
– Как это «после»? – Лупешко вмиг протрезвел, а Валентин едва не стукнул себя по лбу: дурак, нашел с кем трындеть.
– После – это значит, когда победит мировая революция и везде установится единое коммунистическое правительство.
– А разве тогда стран не будет?
– А зачем они? Экономика станет общей, партия тоже, зачем нужны разные страны? Вот сейчас есть Казахская ССР, Украинская ССР, Грузинская ССР, а потом будут Французская ССР, Мексиканская ССР и так далее.
– О! Здорово! – Наивный Лупешко просиял, раздвинул толстые губы, выставив напоказ четыре уцелевших зуба. – А правительство будет все так же в Москве сидеть?
– А я почем знаю? Я лишь о том говорю, что и тогда люди будут помнить про эту славную победу, поминать тех, кто отдал за нее жизнь.
– А ты почему в Москву не едешь? Не звали, что ль?
– У меня мать хворает, не могу ее оставить. Ты иди, иди, Георгий, собирайся в столицу, попразднуйте там за меня.
